Свет и тень, радость и печаль
Шрифт:
– Если б вы только знали, как я не хочу уезжать, – отозвался капитан. – Если б я только мог, то никогда и никуда не уехал бы от вас.
– Ну что вы такое говорите, – вздохнула Наташа.
– Что чувствую, о том и говорю. По рассказам вашего брата я представлял себе, какая вы. Но оказалось, что вы лучше, чем я мог себе представить. Завтра я уеду. Знаете, как это бывает. Тронется поезд, привычно застучат колёса вагона, рядом будет суетиться всякий народ, о чём-то разговаривать, а я буду молчать и думать о вас.
– Я тоже буду думать о вас, – тихо-тихо сказала Наташа. Капитан повернулся и взял её за руку, но она сдержала его порыв.
– Серёжа писал, что у вас совершенно никого нет, – дрогнувший голос Наташи выдал
– Я детдомовский. Вы обратили внимание на мою фамилию? Это директор у нас в детдоме был такой остряк. Фамилию декабриста Бестужева-Рюмина он поделил надвое. Один бесфамильный, такой же, как я, пацан стал Бестужевым, а я – Рюминым. Об этом я как-нибудь расскажу вам. Но это потом. А сейчас у меня праздник, и я хочу говорить только о вас.
Капитан поцеловал руку Наташе.
– Я хочу говорить о том, как вы мне нравитесь, как хорошо, что встретил вас, как хорошо, что я сейчас с вами. Вы знаете, Наташа, что в полевых сумках офицеров на фронте часто хранятся стихи Константина Симонова и статьи Эренбурга. Симонов благородно и проникновенно пишет о любви. Я хотел бы думать о вас словами его стихов.
– Но ведь война. Идёт такая страшная война.
– Я же и говорю вам всё это потому, что мужчина на войне достойней и уверенней держится, если в душе у него есть надежда, если он знает, что не одинок на этом свете. Если у него есть о ком думать и кого любить.
Рюмин налил в бокалы вина, и они выпили вино за неутраченную надежду на любовь и счастье. Женские руки легли на полевые погоны капитана, а он бережно обнял женщину. В кроватке заворочался ребёнок, и они замерли, прислушиваясь и глядя в глаза друг другу. Но ребёнок затих.
– Я люблю вас, Наташа, – сказал капитан Рюмин.
Они не расстались до утра. А на рассвете, когда закончился в Москве комендантский час, Рюмин ушёл. Прощаясь с Наташей, он назвал её своей женой, поцеловал её слёзы и сказал:
– Я не погибну на войне. Теперь это невозможно, когда у меня есть ты и Серёжа. Я вернусь. Ты только жди меня.
Фронтовики
Ко времени моего знакомства с этим человеком контора «Аэропроект» стала проектно-изыскательским и научно-исследовательским институтом «Аэропроект». Я часто слышал, что в институте в одном из технических отделов работает инженер-проектировщик без рук. Это было совершенно невероятно, как это можно работать проектировщиком без рук? Чертить-то надо.
– А он чертит, – сказал мне мой хороший приятель Сергей Валентинов, ветеран «Аэропроекта». – Чертит. У него оторваны кисти рук, а культи расщеплены, и он приспособился.
Мне очень хотелось повидать этого человека, но работали мы в разных отделах и по производственным вопросам не пересекались. Нельзя же, в самом деле, заявиться в помещение, где он работал, и заявить ему: «Здрасьте, я хочу посмотреть, как вы работаете». Однажды в коридоре мне показали на прошедшего мимо мужчину. «Вот он – Лаврук», – сказали мне. Крупный, плотного сложения мужчина в накинутом на плечи пиджаке, не спеша, удалялся по коридору. Держался он прямо, и походка была у него несуетливой, как у человека вполне уверенного себе.
Следующая встреча с Лавруком оказалась для меня более содержательной. В «Аропроекте» был организован шахматный турнир, в котором я принимал участие. Так вышло, что Лаврук сидел за соседним столом. Против него играл неприветливый сметчик, который то и дело забывал нажимать на кнопку часов, и Лаврук ему напоминал об этом:
– Я мог бы за тебя нажимать твою кнопку, так у меня рук нет. Я посматривал на него. Противник мне достался не очень опасный, и у меня была возможность несколько отвлекаться от своей игры. Лаврук в накинутом на плечи пиджаке, под которым были укрыты его «руки», не меняя позы и не вставая с места, играл спокойно и уверенно.
Мне очень интересно было смотреть, как он играет в шахматы. Когда наступала очередь его хода, он, оценивая шахматную ситуацию, некоторое время смотрел на доску, затем из-под пиджака появлялась его «рука» с завернутым по локоть рукавом рубашки, и он своей клешней точным движением брал необходимую фигуру и аккуратно перемещал ее в намеченное место. При этом он никогда не касался других фигур своей ужасной клешнеобразной вилкой. Он нажимал на кнопку часов, и рука его пряталась под пиджак.
Лаврук был крупным, несколько грузным, мужчиной. Его большая голова со светлыми волосами и короткой шеей плотно размещалась на широких плечах. Лицо его, несколько поврежденное мелкими осколками, было безбровым и просторным, с немного пухлыми щеками, что придавало ему несколько бабье выражение.
Он выиграл свою партию и постоял около моего стола, наблюдая окончание моей партии.
– В конце ты хорошо играл, – сказал он мне. – А вот вначале суетился. Вот зачем ты делаешь ход пешкой h2 – h3? Что это дает? Защищаешь клетку g4, а зачем? Не хочешь, чтобы противник сюда слоном пошел? Пусть идет. Это пустой ход.
Мы поговорили о шахматах, а потом были у нас случаи, когда мы с ним сыграли несколько партий. Я привык к его ужасной клешне, а сначала мне было не по себе, когда она появлялась из-под пиджака над шахматной доской. Сам он к своему увечью относился спокойно и даже безразлично. Он умел быть независимым человеком при своих ограниченных возможностях. На работе он сам расстегивал и сдавал в гардероб пальто, сам ходил в архив отбирать необходимые для работы материалы, сам точил карандаши и даже что-то чертил. Вероятно, эскизы. Он работал в группе, разрабатывающей проект централизованного обеспечения самолетов горюче-смазочными материалами в аэропортах гражданской авиации. Начальником у него был интеллигентный и добрейший человек по фамилии Чернов-Пигарев. Они очень хорошо ладили друг с другом.
Лаврук никому не был в тягость. Его доброжелательность, спокойствие, естественность поведения привели к тому, что сотрудники как-то перестали учитывать его физическую неполноценность и обращались с ним, как с таким же, как и они, обычным человеком. А ведь это было далеко не так. Всё, что нормальным человеком проделывается просто механически, для Лаврука представляло в иных случаях непреодолимые трудности. Какое же множество всяческих бытовых и иного рода условий необходимых для жизнеобеспечения следовало приспособить для увечного человека. Брюки у Лаврука были на подтяжках и на молнии, обувь тоже застегивалась на молнии. По институту он всегда ходил в накинутом на плечи пиджаке, чтобы не демонстрировать свои обрубленные руки. Пальто он надевал, как и полагается, в рукава, и они как-то безвольно болтались пустые снизу около карманов. Достать что-нибудь из кармана Лаврук не мог. Простая вещь – носовой платок, а как Лаврук пользовался им, я ни разу не видел. Что говорить, сложностей и больших и малых в бытовой жизни безрукого человека было множество. Но Лаврук был спокоен и жил в диапазоне, отпущенных ему возможностей достойно и без жалоб. Однажды он мне рассказал: