Свет в Коорди
Шрифт:
— Я сам свое время знаю, — зло сказал Коор. — Хлеб мой… захочу — и совсем не обмолочу…
— Ну, приятель, нет, — там и государственного хлеба тонны полторы по госпоставкам… в этом-то и вопрос, — сдержанно усмехнулся Рунге. — Выходит, не только твое дело, понял?
Они спорили добрых полчаса, Рунге все сдерживая голос, Коор все повышая; наконец Пауль ушел, настояв на своем.
Михкель Коор громадными шагами вымерил двор, вынес из кладовой бутылку и, налив стакан, выпил самогон одним долгим глотком. Тупо и молча уставился перед собой на кухонный стол. Жена Марта, женщина сварливая и далеко не робкая, косо взглянув
…Безветренную тишину сада нарушил легкий шелест, словно овца или корова боком задела куст. То мог быть человек… У Роози заколотилось сердце, ей стало жарко. Она бесшумно встала у косяка, напрягая зрение. Да, это был человек. Темная, высокая фигура не спеша, осторожно пробиралась, склоняя голову под кронами яблонь. Была секунда, когда с губ Роози готово было сорваться: «Кристьян…» Но… человек направлялся не к амбару, а в сторону старых необитаемых ульев. Хотя бы уж поэтому человек этот не мог быть Кристьяном. К тому же, как она теперь разглядела, Кристьян был шире в плечах.
Испуг обуял сердце Роози. Вор! Ее первым побуждением было протянуть руку и закрыть дверь, но боялась скрипнуть, выдать свое присутствие. К тому же за душу тянуло неистребимое любопытство — желание увидеть, что же будет дальше…
Человек наклонился над ульем, помешкал, потом выпрямился, постоял и пошел обратно в глубину сада. Он словно бы нес что-то подмышкой — сверток или мешок. Прошел близко, шагах в двадцати, — высокая молчаливая тень, — сутулясь, высоко поднимая ноги, словно шагал по воде. Что-то тревожно-знакомое, хотя и позабытое, в этой тени на миг померещилось Роози, но как она ни напрягала зрение и память, так и не узнала, и тень скрылась в вишеннике, растворилась в темноте. Только тогда Роози почувствовала, как у нее дрожат колени, и она заперла дверь на крючок.
Дрожа, с головой накрылась одеялом, спряталась в душном жарком мраке, и чем больше обдумывала происшедшее, тем в больший тупик приходила. Подумалось о «лесных братьях» — страшных, презираемых людях, немецких приспешниках, что во время немецкой оккупации запачкали руки братской кровью и теперь, скрываясь от кары, одинокие, по-волчьи прятались в лесах. Они грабили кооперативы, нападали на одинокие хутора, случалось — из-за куста воровски стреляли в сельских активистов. Но что делать им здесь, в этом яблоневом саду, где понятным было бы лишь появление Кристьяна? Что же это — вор не вор, неизвестно — кто такой?
Утром Роози осторожно подошла к улью и заглянула в него. Ничего там не обнаружила, если не считать хлебных крошек, рассыпанных на поде.
Услышав сбивчивый рассказ о ночном госте, Михкель Коор внимательно посмотрел на Роози и нахмурился.
— Да ты бредишь, какой вор? Ты узнала его?
Услышав, что не узнала, Коор чертыхнулся и насмешливо предположил, что Роози, наверное, наслушалась деревенских рассказов про банду «лесных братьев» и Роберта Курвеста, якобы появившегося в окрестностях Коорди, да и приняла какого-нибудь случайно забредшего теленка за человека.
Роози вздрогнула и уставилась на Коора. Уж и впрямь не старшего ли сына Курвеста напомнила ей тень? Она робко сказала об этом Коору.
— Ты глупа, вот что, — внушительно сказал он. — А можешь ли ты поклясться, что это был он? Да и уверена ли, что это вообще кто-то был?
Роози
— И я тебе вообще советую язык придержать, — помолчав, продолжал Коор. — А если тебя в волость вызовут и спросят, кого ты видела в саду? Там ведь бабьим снам не верят, а путаться начнешь, тебя же заподозрят во лжи… Поняла?
Роози спрятала задрожавшие руки за спину и робко сказала:
— Это, наверное, был теленок или собака.
— Конечно… — согласился Коор. — И нечего тебе ночевать в амбаре, если тебе там чудится всякое…
Роози и сама боялась итти ночевать в амбар, но когда пришла ночь, ее стала мучить мысль — что же будет, если придет Кристьян и не найдет ее там?
И снова в амбаре в яблоневом саду Роози приготовила стол. Она в эту ночь совсем не спала, но не дождалась ни ночного гостя, ни Кристьяна. С Кристьяном ей довелось встретиться через несколько дней при совсем необычных обстоятельствах.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Заглушая тысячные хоры кузнечиков, в Коорди стрекотали жнейки; пришло горячее время жатвы, а за ней и молотьбы. С восхода солнца до позднего вечера под ножами жаток ложились спелые хлеба, звенели косы, вязались снопы.
Заслыша звон кос, натачиваемых поутру, словно древний столетний сигнал, не выдерживали самые глубокие старухи в Коорди: «Rukkil~oikusele!» [11] Даже те, чье внимание изредка возбуждал разве только отдаленный грустный звон колокола («А кого это нынче хоронят?»), с кряхтеньем выпрямляли согнутые спины; морщинистыми узловатыми руками потуже завязывали белые платки; озабоченные, собирались и собирались еще с вечера. Поспел ведь хлеб! Вокруг хлеба вращалось все их существование, и долголетие, и каждый миг самой короткой жизни. Любовь и смерть, женитьбы и рождения, ссоры и счастье — все зависело от урожая хлеба. Хлеб был дороже покоя в теплом углу, волновал больше, чем звон колокола на погосте, потому что это была жизнь. Рожь… Золотистая груда зерна, шумящая на миллионах колосьев в поле под солнцем, — то самое счастье, которое так трудно дается в руку.
11
Rukkil~oikusele — на жатву ржи.
Умереть человек может и зимой и летом; смерти человек может обмануть, отдалить ее на месяц, на год, а то и на многие годы, а жатва приходит неотвратимо, ее пропустить невозможно; нельзя быть к ней равнодушным, не то польется зерно на землю, погибнет, унося с собой счастье и жизнь.
И тянулись в поле все, и мужчины, и женщины; среди других необычно бледнолицые в Коорди городские родственники, приехавшие помочь на жатве; старухи вслед за рослыми своими внучками шли в поля.
К жатве и обмолоту были прикованы мысли и разговоры крестьян Коорди; в эти дни как-то отдалились и потускнели все другие новости и события в деревне, хотя их было не мало.