Свет в Коорди
Шрифт:
— Журавлиный хутор горит… Пауль!.. — крикнул он на весь дом и топнул ногой в опорке, надетом второпях на босу ногу. — Слышите, я вам говорю… Едем!
Все это было так неожиданно, что с Маасалу соскочил последний сон; так и не закурив, он сунул обратно в карман кисет, который раскрыл было. Тааксалу, разинув рот, не мигая, дико уставился на беснующегося Семидора.
Каарел распахнул обе створки окна и высунулся на подоконник. Его резко обдало сухим, прохладным ветром. И все в комнате услышали донесшиеся со стороны леса два приглушенных ветром и расстоянием выстрела, и сразу же — автоматную очередь. Словно горох
Маасалу с хмурым лицом отпрянул от окна.
— Семидор, телегу запрягай, быстро… — приказал он тоном, не терпящим возражений. — Кристьян, одевайся… Чтоб в три минуты все… Альвина — два ведра на воз… топор, багор…
Сам уже надевал на ноги тяжелые сапоги.
Семидор выбежал на двор. Скрипели ворота конюшни, сарая. Медвежьими шагами протопал в кухне Тааксалу, второпях свалил ведро…
И вот, завалившись на телегу, помчались в темноте по проселочной дороге навстречу ветру, рвавшему шляпы и полы пиджаков.
Молчаливый Маасалу нахлестывал лошадь, идущую вскачь. За ним, спина к спине с Тааксалу, трясся Семидор, судорожно схватившийся за края телеги; до боли выворачивая шею, косился на пожар.
Теперь, когда на облучке с дубовой прочностью восседал Маасалу, подобно пружине, пущенной в ход, Семидор ни за что не боялся. В руках Маасалу удастся все: он может одним верным ударом вбить гвоздь в дерево; березовый комель расколет смаху, — знает, как ударить, — коса, направленная им, скосит хоть ивовую поросль; дом, построенный им, будет вечен… У Маасалу все то, чего нет у него, Семидора, — умение и удача… Уж Каарел сумеет помочь! Семидор сейчас готов был молиться на Маасалу.
Каарел свернул к светлеющему окном волисполкому. Колеса прокатились по каменному щебню, круто стали. Бросив вожжи, Маасалу громыхнул по ступеням наверх.
Сквозь запертую дверь он спросил парторга Муули.
— Парторг в городе на семинаре, — сообщил дежурный, сонный инвалид, прижимая к себе дверь и недоверчиво оглядывая топчущихся на крыльце.
— Тогда к телефону, — решительно шагнул Маасалу мимо сутулого инвалида в желтый свет лампы, в канцелярские запахи, к письменным столам.
Инвалид уселся на широкой лавке, отполированной от долголетнего употребления, сник; ленью и сном веяло от складок громадного, явно с чужого плеча пиджака, придвинул ружье неизвестного образца, нечищенное, ржавое, как и его давно не бритая борода. Удивленно мигнул: и чего это, на ночь глядя, сорвались, — загорелось, что ли? Попросил у Семидора покурить. Семидор узнал в нем местного крестьянина, старого Виллу, мастера на всякие деревянные поделки, протянул табак.
Маасалу бешено закрутил ручку телефона.
Где-то далеко зашумело, пропела скрипка, равнодушно ответил далекий женский голос.
Каарел Маасалу не разжать было каменно сцепленных челюстей, молчал. Кого, ну кого спросить в эту темную ночь, в тихом свете лампы, озаряющем сонную рожу Виллу, когда человек в беде — Пауль Рунге, товарищ, друг, с кем пилили деревья в Водьясском лесу, ели вместе сухой ржаной хлеб, резали шпиг тоненькими пластинками? К кому воззвать?
Женский голос раздраженно переспросил. Тогда Каарел нашелся.
— Партию!.. — заорал он. —
Телефонистка все переспрашивала.
— Ну да, уком партии… — обрадованно, что нашлось настоящее слово, орал Маасалу. — Уком… Можно и дежурного…
Боясь дохнуть, сверлили его затылок взглядами Тааксалу и Семидор.
А Каарел, прирастая к трубке, кулаком рассекая воздух, кричал о нападении, о пожаре и выстрелах на Журавлином хуторе… Еще раз повторил кому-то другому, подошедшему…
— На машине выезжают… Через полчаса будут, — торжествующе сказал он, оборачиваясь к друзьям. — Ну… быстро.
В дверях Маасалу, спохватившись, оглянулся на инвалида, шагнул обратно, молча и деловито сгреб ружье.
Виллу, выпучив глаза, вцепился в него, забормотал, но тут Тааксалу локтем легонько отодвинул его на лавке и внушительно сказал:
— Сиди… Тут государственное дело… Патроны есть?..
Из кармана, вываливающегося из подкладки вислого пиджака, Виллу вынул патроны.
И снова — вскачь в темь, туда, к зареву… Держись, Пауль Рунге, держись, старина!
Приходилось ли доброй кобыле Хильде когда-нибудь скакать так, как в эту ночь?.. Хильде, наполовину принадлежавшей Маасалу, наполовину Семидору. Как-никак, эти два хозяина берегли ее, порой, случалось, ворчливо упрекали друг друга в нерадивости к ней. У них она раздобрела… А теперь к немилосердному железному понуканию одного согласно присоединялся визгливый, подзуживающий голос другого:
— Поддай жару ведьме!..
Искры летели от камней, попадавших под ноги Хильде.
Сумасшедшая была ночь…
Семидор потом много раз пересказывал эту историю. Увлекаясь, он показывал, как они, привязав Хильду в кустах, стали подползать к горевшему хутору. Там вокруг светло на километр, весь хутор виден как на ладони, до скворешника на березе… Горит скирда, горит хлев, уже угол дома занялся… Подползли близко по канаве к кустам, видят: за бревнами прячутся два человека с оружием в руках. Маасалу приложился, выстрелил. Заметались те двое, оглядываются, ничего не понимают. Маасалу еще выстрелил, а Тааксалу, заложив пальцы в рот, пронзительно засвистал… Те кинулись в поле, — трое их оказалось, — бегут пригибаясь, а один отстает заметно, прихрамывает, видно ранен… Пауль выскочил на двор с женой… Айно — подумать только — в горящий хлев кинулась, скот спасать, сумасшедшая совсем… Пауль за ней. Да где там, разве выведешь скотину из горящего хлева, — ни за что не выйдут. Только Анту, старый мерин, прах его побери, за Паулем вышел! В это время милиционеры подоспели. Куда, спрашивают, они побежали? Маасалу вместе с ними в облаву пошел. Тут еще народ стал сходиться из Коорди. Стали спасать что можно…
Люди встали в цепь от колодца до пожарища. Первой у колодца встала Айно, отпихнув кого-то локтем. Это было ее место — хозяйки Журавлиного хутора; она готова была отстаивать его до последнего снопа ржи, до последнего уголька.
Татрик проворно принимал от нее ведра; лицо у него было торжественное, словно он того и гляди скажет: «Вот когда мы поженились с Мари…»
Влился в цепь и угрюмоватый, нелюдимый, живший на отшибе Мейстерсон. Ну как не помочь честному человеку-хлеборобу в беде! «Вот сам попадешь в беду, и тебе никто не поможет…» — так он объяснил дома жене, не пускавшей его на пожар.