Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Бог приспосабливается к нашему неразумению и возлагает на нас посильное.
— Да, мне так и показалось, — кивнула Лушка. — Когда я это читала, то впечатление, что Бог говорит с детьми или дикарями…
— Мы и есть дети Божии…
— Пора бы младенцу и подрасти. — Лушка твердо взглянула в глаза Николая Савельевича. — Нельзя же тысячи лет на иждивении.
— Прости тебя Христос, дитя мое, неожиданно из твоих уст такое…
— Простите, батюшка, я совсем не собиралась вам противоречить. Я поблагодарить вас хотела, что вы молитву
— В Евангелии главное и есть — любовь к ближнему. — Отцу Николаю очень хотелось, чтобы Лушка правильно затвердила урок.
— Да, — согласилась Лушка. — Только это началось не сверху.
— Не понял тебя, — смиренно повинился отец Николай. — Не сверху — как понимать?
— Люди сами до этого опытом добрались, поняли, что легче жить, если любишь, что меньше зла, если прощаешь. Там же на каждой странице — о книжниках и фарисеях… Они уже в то время старой буквой жизнь нарисовали, они уже тогда поперек человеческой дороги лежали. Поэтому Христос и пришел изнутри, из человека, он ворота распахнул из старого.
— Опасны твои слова, — взялся обеими руками за крест отец Николай. — К заблуждению ведут.
— Кто-то и с Христом не соглашался, — ляпнула Лушка и спохватилась: не так поймет…
— Да ты богохульствуешь! — гневно выпрямился отец Николай и перекрестил себе плечи и живот.
Лушка удрученно качнула головой.
— Нет, — сказала она, — я Бога уважаю. И желания проклинать мир, который он создал, а может — всё еще создает, во мне нет. И человека я больше клясть не стану. В человеке промысел Божий, только понять это надо не оттого, что так велят, а что я так внутри себя чувствую и потому, что вся природа к этому ведет… Или пришла.
— Кто пришел? — насупился отец Николай.
— Кто? Ну, я о природе… А может, о мироздании.
Отец Николай смотрел на Лушку, смотрел и вдруг сказал:
— Помолюсь я…
Он обнял белыми пальцами тяжкий крест, закрыл глаза, вздохнул:
— Отче мой…
И удалился в себя, чтобы поговорить с Богом наедине.
Лушка опустила глаза, не желая мешать сосредоточенности ищущего ответ человека, постаралась ни о чем не думать, чтобы случайно не вмешаться, она вышла за решетку, за окно, в белый последний снег, куда-то за окраину города, в чистенький пока лесок, где красногрудый снегирь сонно склюнул с ветки рыжую ягоду рябины.
Она пристроилась рядом со снегирем и тоже клюнула. Рябина была оттаявшей и сладкой.
— …ибо сказано: каждый верующий в Меня спасется… — услышала она голос священника. — Не станем в минуту решать то, о чем церкви молятся веками. Не за этим я к тебе пришел. Ответь мне без утайки, чадо: правда ли, что тебе дарована сила, превосходящая обычное разумение?
— Не так, — не согласилась Лушка. — Такая сила в каждом — более, менее, как и прочее. Передача по радио была: один мужик горшки лепит — обычные, из глины, а они у него звенят, как хрустальные. И будут звенеть только у него,
— Господь не сподобил… — пробормотал священник, хмурясь по поводу икон и понимая тем не менее, о чем говорит сия заблудшая овца. Чего ж топтать ее, если тянется к свету живой росток, еще ни плодов на нем, ни цветения, и стебель младенчески жалок. Не грех ли живому прежде времени мешать? Потом рассудим.
И вникал в слова нецерковные:
— Никто к себе не прислушивается, и получается, что глохнет. А мог бы хоть себя вылечить, если не соседа. Ведь так и должно быть: я тебя вылечить могу, а ты мне хрустальный горшок можешь. Я горшок после молока вымою и постучу для радости — звенит! Это такой звон — как солнце в окно. Если бы все себя настоящих увидели — вот бы музыка была… Пусть звенят, что в этом против Бога?
— Ну, хорошо, дочка. Ты оправдываешься, а я тебя еще не обвинял. Я теперь знаю, что не обвинять пришел, в молитве своей это прозрел. Только если правда хоть десятая доля из того, что мне рассказали, то это не хрустальный горшок. И не знаю, солнце ли в окне. И спрашиваю: сознаешь ли ты ответственность за сей дар Божий?
— Не ожидала, что вы назовете это даром Божьим…
Священник смутился.
— Иов был искушаем Господом Богом… — уклончиво отъединился он.
Но Лушка поняла.
— Зачем меня искушать? — спокойно возразила она. — С меня святых книг не будут писать. Так кому надобно?
— Противник Божий силен и свои планы для смущения человеков имеет.
— Нет у Бога противников, — тихо сказала Лушка.
— Как же нет? — оживился отец Николай. — Бог повелел диаволу — прости, Иисусе, что оскверняю язык мой, — искушать повелел человека всячески, дабы умножилась вера человеческая и противостоял человек злу.
— Тогда лицо, которое вы назвали, не противник Божий, а слуга послушный.
— Искушение может пребывать в тебе самой, — помолчав в осторожности, решился продолжить разговор отец Николай.
На это Лушка охотно кивнула.
— Так это совсем другое дело! — оживилась она. — С этим я согласна больше, чем вы сами! Да я теперь считаю, что меня для того и шарахнуло, чтобы не забывала.
— Шарахнуло? — переспросил отец Николай, открывая перед Лушкой новую дверь.
Лушка перевела взгляд на окно. Должно быть, взошла луна. Воздух мерцал весеннее, словно оживал.
— Хорошо там, наверно, да? — вздохнула Лушка.
— Днем капель, ночью пятнадцать было. Мороза то есть… — Отец Николай не торопил. Ждал.
«А где-то весны нет», — подумала Лушка и почувствовала, как много тех, кому холодно.
— Господи Боженька, хоть бы никто не застыл в пути…
— Храни, Господи, путников… — помолился, крестясь, и священник.
Она закрыла глаза, чтобы перестать быть собою. Она тихо покачала головой, удаляясь. Потом на Черном мелководье осталось одно.