Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Зам нахохлился за своим канцелярским столом с одной тумбой, стол был облуплен по ребрам, а в середине, перед прибитым к полу стулом для пациентов, вытерт взволнованными коленями.
— Сам знаю, — вдруг самостоятельно объяснился зам.
— Ну, так отмените, — сказала Лушка.
Зам облегченно, словно теперь за всё отвечает не он, снял трубку.
— Наталья, скажи санитарам, что они свободны.
Трубка осторожно улеглась на рычаг, но ей было ясно, что ненадолго.
— Вы уже многих выперли? — стоя посередине бывшего туалета столбом позора, спросила Лушка.
— Да всего-то шестерых… — отмахнулся зам и взвился: — Да если бы выпер! Так и сидят около раздевалки. А вначале,
— Есть, наверное, хотят, — вздохнула Лушка.
— Да чтоб они все!.. — Зам схватился за телефон. — Наталья, вернуть всех дур, которые остались! Да, да, всех и которые! Я что — неясно выразился?..
Трубка стремительно брякнулась в гнездо и нервно прижалась к рычагам. Зам с подозрением на нее покосился.
— И перестаньте меня сверлить, Гришина, — ровно проговорил зам. — Я же не допрашиваю, где вы находились полдня… Черт побери, если вы на лечении — сидите в палате, если вы здесь уже работаете, то поставьте меня об этом хотя бы в известность!
— Мы в травматологии были, — мирно доложила Лушка.
— Мы?!
— Сергей Константинович, они же ангелы…
— Гришина!!
— Да вы бы посмотрели, как она утки выносила, как каждого успокоила, и слова у нее самые те — изначальные…
В глазах зама что-то мелькнуло. Какая-то разумная мысль. Он решительно вернулся за стол и распорядился как человек, давно знающий, что, когда и где и даже как:
— Можете идти, Гришина.
И Гришина не возразила.
Лушке приснилась Марья, то есть Лушка подумала, что это Марья, но это оказалась Елеонора. Ее крашеные соломенные волосы были длиннее, чем Лушка помнила, а потом даже заструились по земле, земля была скошенным пшеничным полем, из нее торчала колкая стерня, ранившая Лушкины голые ступни, ступни сочились прозрачной жизненной влагой, и Лушка поняла, что крови не содержит, а полна обычной водой, которая вытекает из нее в сухие земные трещины, но трещины не насыщает, потому что их много, а воды Лушка производит мало, и от этого по земле растут обесцвеченные Елеонорины волосы, а Лушка хочет, чтобы росли Марьины, тогда Елеоноре станет нечем держаться, и Марья вернется и останется навсегда. По колкому Лушка движется медленно, Елеонора, которую ей нужно догнать, вот-вот скроется, и станет поздно. Лушка в отчаянии хватает ножницы, и начинает выстригать дорожку, и сразу догоняет, и видит, что сухие волосы растут из сухой земли. Лушка торопливо состригает их, они жестяно скрежещут в ножницах, Лушка путается в сухих зарослях, как в камышах, сухое перекрыло небо и воздух, и Лушка понимает, что придется умереть.
Смерть была неожиданно легкой, Лушка просочилась в небольшую земную трещину, а Елеонора стала победно хохотать Марьиным басом и наступила на трещину ногой в больничном тапочке, чтобы перекрыть Лушке любое солнце, но Лушка вместо темноты увидела, что на тапочках что-то написано, только наоборот, как в зеркале, и оттого никак не читается. Лушка стала листать тапочки, как тетради, перевернутые буквы набрякли и пролились на Лушку верхним дождем. Трещина намокла и сомкнула пересохшие губы. В наставшей длинной тишине под Лушкой шевельнулись корни.
Проснулась она с чувством вины — даже во сне не смогла помочь Марье. А может, оттого и во сне не помогла, что не могла наяву. Наверно, Марья хочет что-то сказать, но Лушка смотрит перевернуто и не понимает, а Марья всё надеется и даже поливает, а Лушка ничем себя не оправдывает, а только лопает дармовую пшенку.
Лушка почувствовала, что больше не заснет, и села в кровати.
Странный какой-то сон. Из головы не выходит. Ждет.
Лушка огляделась. В
Дело в том, что Лушкино время в лечебнице подошло к концу. Вот так, вдруг, раньше, чем Лушка ожидала. Все для нее здесь исчерпалось, сон об этом и был. Сон был о том, что ей пора из одного сумасшедшего дома в другой, в тот, где больных больше, а болезни разнообразнее и нет амортизирующих посредников со шприцем наготове, там каждый каждому и врач, и больной, и не найдется одинакового лекарства даже для двоих.
Ладно, согласилась Лушка, но я хотела бы знать, почему сегодня. Почему я не заметила, когда состоялся выпускной бал моего приготовительного класса и что этим балом было? Может, недавняя экскурсия в травматологию? Или что-то такое, что случилось еще раньше? Наверняка ей подсунули экзаменационный билет, хотя и не позаботились о приемной комиссии. А впрочем, комиссия, конечно, была и откуда-нибудь наблюдала, та же небось бабка и сочиняла вопросы, а может, даже позволила вытащить билет повторно. Или даже не позволила, а заставила, чтобы не ошибиться в аттестационной оценке. Оценки Лушка никогда не узнает, да ее, собственно говоря, и нет, а есть только итог, позволяющий или не позволяющий перевести человека в новую лечебницу.
— Баб, — позвала Лушка, — это так, баб?
— Так, не так — какая разница? — сказала бабка.
— Может, мне тоже упереться ногтями в косяк? — спросила Лушка. — Я, наверно, тоже боюсь.
— Ты-то? — усмехнулась бабка. — Ну, боишься, так сиди.
— Я же не знаю ничего, баб!
— А это главное знание и есть — что не знаешь, — удовлетворенно сказала бабка.
— А моя учительница выдала мне аттестат за то, что я знаю, — опечалилась Лушка.
— Какое же это знание? — сказала бабка вполне мирно. — Его выдернули из живого, и оно умерло раньше, чем какой-то книжный червь успел ему обрадоваться.
— Значит, знать невозможно? — спросила Лушка, еще надеясь. — Хоть какая-нибудь правда может быть?
— Правда для одного — ложь для другого, — вздохнула бабка весело.
— Да что ты меня все время пугаешь! — рассердилась Лушка. — Либо так, либо этак, и давай не виляй!
— А мне теперь что, — уклонилась бабка. — Я свое осилила. Теперь тебе определять, где так и где этак.
— До чего ты вредная старуха, баб, и все притворяешься, — сказала Лушка. — Не отлынивай. Взялась за гуж…
— Эк, — изумилась бабка. — А сама на что? Ножками, ножками давай.
— Но ты-то больше знаешь!
— То, что я знаю, уже есть. А того, чего ты не знаешь, еще нет. Такая вот разнарядка.
— Последний раз пришла, что ли? — не захотела темнить Лушка. Почувствовала, как невесомая рука потрогала жесткие волосы. — Баб?
— Эк, — крякнула бабка. — Не стригись более, золотко…
…Фонарь внизу лопнул, решетка пропала.
Назавтра утром дама пришла попрощаться. Она уходила добровольно и даже торопилась.