Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
— Если бы для нас с тобой был один и тот же ответ, нам не имело бы смысла быть Марьей и Лушкой. Каждый отвечает собой, ответ не должен быть однолинеен. Он интегрален, более чем интегрален. На этот вопрос мы ответим своей жизнью.
Лушка нахмурилась. Она не любила непонятных слов.
— Чтобы ты объявила это, необязательно колотить ложкой о кружку, — заявила она.
Марья пожала плечами:
— С тобой говорили на твоем языке.
— А с тобой?
— Со мной? А со мной — вот я, черные волосы, спорткостюм и полосатые носки… И во мне — в этой мне — образуется мысль: я замедленная форма вечной жизни. Или: моя жизнь есть мой ответ на не мною заданный вопрос.
— Если все это на самом деле… — Лушка почувствовала обжигающую влагу на глазах, веки горели, и жарко было волосам на голове. Лушку приподымал незнакомый восторг и жажда немедленного дела. — Если всё как ты говоришь… Тогда надо жить совсем не так. Тогда мы живем не так!
— А в чем проблема? — Отсутствующие брови удивлены. — Живи так!
Лушка отвернулась. Поделом. Не воспаряй.
Взгляд невольно остановился на зачуханной алюминиевой ложке, исполнявшей роль Лушкиного чуда. Лушка почувствовала себя дикарем, любующимся стеклянными бусами. Марья по сравнению с ней королева, владеющая богатством, которое не способно уменьшаться, а только увеличивается.
Бедная ложка, вылизанная после каши…
Лушка ощутила напряжение, распиравшее черенок. Напряжение нарастало, будто в городе остался, скажем, единственный трамвай, и все, кто собирался ехать, втискивались в него, и было уже не пошевелиться, но входили все новые и уплотняли еще, а впереди ожидали сотни остановок. Напряжение исчерпало меру и перешло в движение. Ложка сообщила что-то на пределе восприятия, будто проехал грузовик, ударяя в землю бензиновым сердцем, а земля перевела грубое биение на более тонкий язык, способный вызвать неслышное уже эхо.
— Что-то получилось опять? — спросила Лушка, ожидая. — На этой твоей азбуке — сказали? — Марья покачала головой. — Нет? — огорчилась Лушка, бледнея.
— Не так. Нужно наоборот, — терпеливо объясняла Марья. — Не дыхание мира переводить на азбуку примитива, а перевести себя в понимание. Мне кажется, человек и есть тот язык, которым говорит вселенная.
— Теперь уж мне точно не понять, — призналась Лушка. — Ты всё запутала.
Марья улыбнулась. Марья не согласилась:
— Знаешь, как мы английский начинали изучать? Пришла учительница в класс и стала читать Шекспира. Без перевода. Она весь урок читала, а мы весь урок слушали. И только на следующий день начали с алфавита. На следующий день…
Лушка открыла дверь и споткнулась об оставленное санитаркой ведро с водой и прислоненной лентяйкой. Вода выплеснулась на ноги, шерстяные носки сразу намокли, пальцы обрадовались влаге, будто уже лето и пошел дождь. Лушка стащила носки и, прошлепав по луже, повесила на чуть теплую батарею. По всей палате остались босые следы, пришлось взять лентяйку. Знакомый по спортзалу рабочий инструмент пробудил мысль о Мастере, захотелось пройти с ним по самой длинной улице, чтобы рассказать о Марье, и это был бы рассказ о себе, и Мастер бы слушал, а она говорила,
Санитарка, убиравшая помещения, запенсионнная и медлительная, с одышкой и стекавшей в подмышки грудью, каждый день запаздывала с уборкой, потому что заинтересованно выслушивала жалобы женщин на врачей, на отсутствие лекарств и всеобщую жизнь. Начальственное звено громогласно ее ругало, она и его выслушивала, как больных, не переча и с интересом, отчитывание за нерадивость превратилось в ритуал, а необдуманные угрозы уволить носили явно теоретический характер.
— Спасибо, дочка, — одышливо проговорила санитарка, явившись наконец в комнату. — Давай теперь я. Или уж сама закончишь?
— Сама, — сказала Лушка, только сейчас заметив, что моет уже под кроватями.
Очень странно, но прерывать мытье не хотелось на самом деле, хотелось двигаться и шлепать ступнями по мокрому, хотелось порядка, чистого воздуха и какой-нибудь заботы, и чтобы две тихие Лушкины соседки перестали говорить шепотом, и чтобы в комнату с северным окном когда-нибудь заглянуло солнце.
— Ну, добреюшка, ну, умница, — похвалила ее санитарка, как маленькую девочку, и Лушка быстрее задвигала тряпкой. — И босиком… Я вот тоже, молодая была — всё босиком. У нас в селе босые ходили, и я тебе скажу — ничего психического сроду не бывало. От галош пошло, я тебе скажу. Стали галоши носить — нервность скопили, девать некуда, сначала ревматизм, потом до головы поднялось. Слышь… тебя как звать? Лукерья? Славно-то как. Слышь, Луша… Посмотреть хочешь? Иди, покажу чего!
Лушка сунула лентяйку в ведро, подошла. Санитарка запустила толстую руку за пазуху, повозилась там и, с заметным треском отдирая, вытащила котенка.
У Лушки вырвалось восхищенное «Ой!».
— Вот-вот! — обрадовалась санитарка. — Все это и говорят. И гладят, гладят, даже плачут. Подержи, подержи… Погладь.
Котенок дрожал на разъезжающихся лапах, прижимался к ладони жидким брюхом, беззвучно просил о защите, хотелось прикрыть его собой и не возвращать.
Санитарка кивала на все головой и рассказывала:
— У меня их четверо, моя Марфушка всякий раз по четверке. И вот ведь мастерица — разные всегда! Но усатенькие и на ушках метелочки. Вот и ношу, то одного, то другого, чтоб кому какой понравится. И жду, пока поплачут, а уборка стоит.
Лушке плакать не требовалось, она вернула котенка и предложила:
— Вам еще мыть? Давайте я.
— А помой, добреюшка, помой, — охотно согласилась санитарка, пряча котенка в жаркие недра, где могла бы незаметно укрыться и кошка.
Вытирая пыль в соседней палате, Лушка обнаружила над одной из кроватей, на крашенной масляной краской стене, ряд нарисованных мелом фигурок. Фигурки были вполне условные, такие, как чертят на земле и снегу дети, — огуречное туловище и четыре палочки вместо рук и ног, на круглых головах кружком обозначен только рот, а глазам поместиться уже некуда. Фигурка у изголовья была больше всех, остальные постепенно уменьшались, а последний человечек уместился бы на ладони, как котенок. Лушка, в роли уборщицы и общественного лица, которому надлежит выполнять ясные функции, намочила тряпку и стерла со стены нарушение порядка, пересчитав зачем-то все начерченное: фигурок оказалось четырнадцать. Потом она мыла пол и, снова дойдя до кровати в углу, вдруг увидела, что огуречные человечки проступили на стене в прежнем порядке. Известкой царапали, догадалась Лушка, это известка плохо отмывается. Она снова взяла тряпку и стала удалять непорядок более тщательно.