Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Так же не спеша, как делала все после своего внезапного и запоздалого понимания, она двинулась к подружкиному дому, почему-то пешком, в другой конец города, и явилась за полночь, дверь была не заперта, тарелки пустые, бутылки тоже, а голос прибалта вещал на кухне без малейшего акцента всем желающим:
— Каждая дура хочет принца. Да ради бога! Мне что — трудно выгладить рубаху? Если у меня чистый воротник — я принц! Каждую неделю мою прическу делает мастер — и мой папа подпольный миллионер! И сто дур счастливы. Я подарил им пеленки. Парни! Если вы подарите пеленки, вы увидите, как женщина
Он был пьян и сиял. Парни ржали. Они тоже были хороши. У них был внезапный междусобойчик.
— Привет, мальчики! — Лушка обрисовалась в кухонной двери.
— Привет, Лу! — обрадовались мальчики.
— А это кто? — спросила Лу.
— Принц! — хохотнули в ответ. — Хочешь принца?
— Я комсомолка! — ответствовала Лу. Мальчики задохнулись.
Принц пришел в себя и сообщил, растягивая окончания, что он только что из соседнего города и что его эта — как сказать? — да, полсестра, благодарение пресвятой Деве Марии, нашлась, но о наследстве слышать ничего не имеет, потому что вся есть гордая.
Лу вежливо хлопала белесыми ресницами и молчала. Принц с энтузиазмом сообщил, что уже взял билеты до Риги, а там до Юрмалы — как это сказать по-русски? — ногой подать.
Мальчики переглянулись: поет и с ветки не падает! В них проснулась мужская солидарность, и они, протискиваясь мимо Душки, забормотали про пиво и туалет. Прискакала подруга, завопила про сколько зим, сколько лет, чмокнула в ухо, стрельнула взглядом в принца, уловила некую растерянность, толкнула Лушку в бок:
— Готов, а? В отпаде? Как тебе удается?.. — И принцу. — Не зевай! У нее высший пилотаж, все говорят, ей-богу! — И, выставив толстые локти, на цыпочках удалилась куда-то вглубь, а может — в туалет.
— Всех пронесло, — пробормотал принц.
— Вы хорошо чешете по-русски, — похвалила Лушка.
— Чесать по-русски это что? — любознательно спросил принц.
— Да что угодно! Можно одно, можно другое, — разъяснила Лушка.
— Я билеты взял, — повторил принц и попробовал встряхнуть прилизанными волосами. Волосы не встряхивались. Он продолжил: — Билеты на самолет. Но там нужна — как это? Семья… Да, фамилия. Я приказал, чтоб исполнили, как у меня… Гулбис. Гулбис Кира.
— Это ваша сестра?
— Я, конечно, тут кое-что выпил, но не до потери — как это? — ударов сердца. Не должно притворяться, Кира, что ты меня не знаешь, что не знаешь, да.
Лушку метнуло от дверного косяка на тесную купонную середину, развернуло лицом в дальний угол, где на полке стояли захватанные красные жестянки в горошек, а между потолком и стенами погнулась закоптившаяся паутина. Прибалт осторожно прижался к подоконнику, а Лушка размашисто перекрестилась на паутину:
— Не знаю!.. — И, смахнув юбчонкой вилку с низкого стола, победно удалилась.
Он тряхнул неподвижными волосами. Достаточно. За вечер он наврал без меры. Она сама предлагает выход. Ее называют Лу. Почему Лу? Он не знает никакой Лу.
Он решительно двинулся следом. Она уже сидела на ручке кресла в комнате. В кресле пребывал кто-то незнакомый.
— Приношу великое извинение, — провозгласил принц. — Я принял вас за не ту.
И заторопился. Отыскал
— А ты посмотри на прическу — он же весь голубой!
Его спина очень возмутилась определением. Спина встопорщилась возможной шерстью, призывая в поддержку себе рык изнутри. Но изнутри на призыв не откликнулось, а, наоборот, как бы обрадовалось внезапному озарению.
— Господи, да я же этих баб терпеть не могу!
И, осознавая в себе настоящее, лицо человека нежно озарилось.
— Ты, милая, на шестом месяце, какой аборт?..
Такой подлости она не предполагала. Она думала, что все возможно в любое время. Она попробовала спорить, потом сказала, что не уйдет, пока не сделают того, что делают всем, и попробовала самостийно забраться на распяленное хромированное кресло, но молчаливая санитарка сдернула ее с казенного имущества за ногу, она санитарку укусила за что пришлось, а та опять молча и опять одним движением пригнула Лушкину голову к раковине под кран и пустила струю, как из брандспойта. Лушка захлебнулась и прошипела:
— Старая лягва! — Санитарка молча подала вафельное полотенце. — Ты что — немая? — возмутилась Лушка.
Немая вынула расческу из кармана:
— Причешись! Смотреть на вас отвратно.
Непонятно как Лушка оказалась у двери, потом за дверью, да не за той, где пребывала врачиха со своими пыточными креслами, а сразу в коридоре, и там ее распяли любопытствующие глаза.
— Уставились, дуры! — сказала им Лушка и, обмахнувшись юбчонкой, повернулась к гвалту спиной.
Но уходить не хотелось. И не по какой-нибудь причине, а из-за санитарки. Прямо бревенчатая какая-то. У нее бы родиться. Хочу у нее родиться.
И она упрямо стояла посреди йодисто-холодного коридора, и через несколько стен стучалась в бревенчатую грудь старой лягвы. Пусть моет холодной водой, вытирает наждачным полотенцем, бросает кувалдовые слова, пусть, пусть…
Но мешал, мешал, прилипал извне назойливый нестесняющийся голос:
— Вражье отродье! Прошлый раз из-за него скинула, а он опять! Каждую ночь возьми-подай, малец еще и не взглянул, а уже заездили! Пусть врачиха справку пишет с печатью, что наукой такое запрещено! Пусть, пусть…
Лушка, не оборачиваясь, видела руки, обнимающие остренький животишко, но видела и вражье отродье, снова где-то нахлебавшееся, снова без получки и давно без всякого разумения, и тут же видела, как прочие, стиснутые сколоченными под исподом стульями, уводят глаза от липнущего голоса и делают вид, что их жизнь другая, а что касается их присутствия здесь, то это чистая случайность.
И она парализованно стояла среди согбенных женских душ с неразумным прошлым и жалким будущим, и тоже хотела отъединиться от них и не иметь с ними общего, и чувствовала, что ошибка произошла не сейчас и не полгода назад, а за семнадцать лет до того, когда ее родили не те и не туда, пусть бревенчатая женщина все исправит, пусть долго-долго молчит, совершая необходимое, а потом скажет, и Лушка поймет и поверит, и тогда явится что-то такое, чего никогда не было в ее жизни.