Светлячок надежды
Шрифт:
На завтрак здесь выдавали овсяную кашу на воде и поджаренный тост. Безвкусная еда тем не менее насытила ее, и Мара была благодарна. Соседи по комнате не одобряли, когда она сюда приходила. Пакстон называл это «брать у Чувака», но Мара была голодна. Иногда приходилось выбирать между едой и платой за квартиру, особенно в последнее время. Она отнесла пустую миску и ложку к окну и опустила в серый пластиковый бак, уже заполненный грязными мисками, ложками – никаких ножей – и чашками.
Потом поспешно вышла из столовой на улицу. Медленно поднявшись на холм, Мара подошла к просевшему
Дом.
Мара обогнула переполненный мусорный бак, рядом с которым сидел пятнистый кот. Глаза не сразу привыкли к полутьме внутри. Лампочка перегорела два месяца назад, но никто и не подумал ее заменить. А так называемому коменданту дома было абсолютно наплевать.
Мара поднялась по лестнице, четыре пролета. На двери ее квартиры на ржавом гвозде висела половинка извещения о выселении. Сорвав оставшийся клочок, Мара бросила его на пол и открыла дверь. Маленькая квартира-студия с неровными, вспученными от воды полами и желтовато-серыми стенами была заполнена дымом и пропитана запахом марихуаны и сигарет с гвоздикой. Соседи по комнате сидели на разномастных стульях и на полу, но в большинстве своем лежали. Лейф лениво перебирал струны гитары, а Сабрина – ее прическа состояла из многочисленных косичек-дредов – курила кальян с марихуаной. Парень, называвший себя Мышонком, дремал на груде спальных мешков. Пакстон устроился в мягком кресле, которое Мара выудила из груды хлама рядом со своей работой.
Как обычно, он был одет во все черное – обтягивающие джинсы, потрепанные ботинки без шнурков и рваная футболка с портретами группы «Девятидюймовые гвозди». Бледность его кожи подчеркивали черные, до плеч волосы с голубыми прядями и глаза цвета виски.
Мара переступила через одежду, коробки из-под пиццы и старые туфли Лейфа. Пакстон поднял голову и посмотрел на нее несфокусированным взглядом. Потом показал ей клочок бумаги с неровными строчками. По почерку Мара поняла, что он совсем обкуренный.
– Мое последнее.
Она прочла стихотворение вслух, но так тихо, что никто ничего не услышал.
– «Только мы с тобой… вдвоем… в темноте, ждем и знаем… любовь наше спасение и наша смерть… никто нас не видит, кроме друг друга…»
– Понимаешь? – Пакстон слабо улыбается. – Тут есть подтекст.
Его романтизм грел ее израненную душу. Она взяла у него из рук листок и стала внимательно вглядываться в слова – как когда-то изучала строки Шекспира на уроке литературы в старших классах, в другой жизни. Пакстон протянул руки, и она увидела белые шрамы на его запястьях. Единственный из всех людей, которых Мара встречала, он понял ее боль; он показал ей, как можно трансформировать эту боль, лелеять ее, слиться с ней. Каждый в этой комнате знал о тонких линиях, которые может оставить после себя лезвие ножа.
На полу Сабрина раскачивалась из стороны в сторону, обнимая все еще дымящий кальян.
– Привет, Мара. Хочешь дыхнуть?
– Да, конечно. – Ей было просто необходимо наполнить легкие сладковатым дымом, утонуть в его магии. Но не успела она пересечь комнату, как запищал ее сотовый.
Мара
– Отец звонит. Опять.
– Его сводит с ума, что ты сама по себе. Естественно, ему хочется тебя контролировать, – сказал Лейф. – Поэтому он оплачивает твои телефонные счета.
Пакстон пристально посмотрел на нее.
– Эй, Сабрина, дай мне кальян. Принцессе звонят.
Мара тут же устыдилась своего детства, благополучия, в котором она жила. Пакс прав – она вроде принцессы после смерти королевы, когда обрушилась волшебная сказка. Телефон перестал вибрировать, и на экране появился текст: «Это срочно. Позвони мне». Мара нахмурилась. Она не разговаривала с отцом… Сколько уже? Год?
Нет, неправда. Она точно знала, когда говорила с ним в последний раз. Как можно это забыть?
Декабрь девятого года. Девять месяцев назад.
Мара знала, что отец скучает по ней, что сожалеет об их последнем разговоре. Тому свидетельство поток эсэмэсок и голосовых сообщений. Сколько раз он оставлял сообщения, умоляя вернуться домой?
Но отец никогда не ссылался на чрезвычайные обстоятельства. Не пытался обманом заставить ее позвонить.
Мара переступила через Сабрину, обогнула Лейфа, который отключился, уронив гитару на грудь, и прошла на кухню, пропитанную запахом гниющей пищи и плесени. Там она набрала номер отца. Он ответил сразу же – Мара поняла, что он ждал.
– Мара, это папа, – сказал он.
– Да. Я поняла. – Она отошла в угол кухни, где разбитая плита и ржавая раковина подпирали старый зеленый холодильник.
– Как ты, малыш?
– Не называй меня так. – Мара прислонилась к холодильнику – внезапный озноб она приписала именно ему.
Она услышала вздох отца.
– Ты все еще не готова сказать мне, где ты? Я даже не знаю, в каком ты часовом поясе. Доктор Блум говорит, что на этом этапе…
– Это не этап, папа. Это моя жизнь. – Она отодвинулась от холодильника. Из комнаты за ее спиной доносилось бульканье кальяна, смех Пакса и Сабрины. Сладковатый дым плыл в ее сторону. – Я взрослею, папа. Что там за срочность?
– Талли попала в автомобильную аварию, – сказал он. – Дело плохо. Неизвестно, выживет ли она.
У Мары перехватило дыхание. И Талли тоже?! Нет!
– О господи…
– Где ты? Я могу забрать тебя…
– В Портленде, – прошептала Мара.
– Орегон? Я забронирую тебе билет на самолет. – Он помолчал. – Там рейсы каждый час. Билет с открытой датой будет ждать тебя на стойке авиакомпании «Аляска».
– Два билета, – сказала она.
Он помолчал.
– Отлично. Два. Каким рейсом…
Мара захлопнула телефон, не попрощавшись.
На кухню вошел Пакстон:
– Что случилось? Вид у тебя паршивый.
– Моя крестная мать, наверное, умирает.
– Мы все умираем, Мара.
– Мне нужно ее увидеть.
– После того что она сделала?
– Поедешь со мной? Пожалуйста. Я не могу одна, – сказала она. – Прошу тебя.
Пакстон прищурился, и под его пронизывающим взглядом Мара почувствовала себя беспомощной.