Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

–  Накормил! - Фёдор качнулся вперёд, бросив кулаки на столешницу. - Так не с тем же, чтобы накормить! А чтобы показать, что оно заботы не стоило! Они же, люди, слушать Его пришли! А тут обед, жратьё, понимаешь... Ну! Он и взял те хлеба: "Режьте! На всех хватит!" Они, может, после того, со стыда, делиться стали между собой! Кто имел, - другим отдал! Может, тут и чуда-то не было! И дьяволу Христос то же рёк в пустыне! Вон спроси Стефана, он у тебя востёр растёт!

Стефан стоял, словно приклеенный к ободверине, заложив за спину руки, пошевелил плечом, и когда к нему обратились лица родителя и председящих,

буркнул:

–  Я в монахи пойду!

–  Вырасти ишо! - сказал отец.

–  Всем бы нам в монастырь идти не пришлось! - отозвался Иван Тормосов. - Худо стало в Ростовской земле!

Онисим, что в продолжение спора сидел, уставив взор в тканую, залитую соусами и мёдом скатерть, поднял глаза, потёр лоб ладонью и вымолвил, кивнув:

–  Братьев стравливают! Задумали уже и город делить на полы, вот как!

–  Нейметси... - процедил сквозь зубы Юрий, сын протопопа, никого не называя, но председящим было и так понятно, кто мутит воду, внося раздор между молодых ростовских князей, Константина с Фёдором.

–  А Аверкий? - спросил Микула.

–  Что Аверкий! - пожимая плечами, отозвался Фёдор.
– Ты не можешь, и он тоже не может, не на кого опереться!

Наступила тишина. И Кирилл, махнувший рукой сыну (уходи, мол, там поешь! не время, не место!) тоже поник головой. Опереться, и в самом деле, было не на кого, если епарх городской, тысяцкий Аверкий, бессилен что-либо сотворить.

–  А коли что... убегать...
– довёл мысль до конца Фёдор Тормосов. - На Белоозеро или на Сухону, на Двину! Земли там немеряные, места дикие, богатые... Лопь, да чудь, да югра, да прочая самоядь...

–  Уму - непостижимо! Нам, из Ростова! - насупясь, пробормотал Микула.

–  И побежишь! - пригубливая чашу белого мёду, отозвался Онисим и снова потерял нить разговора, и, пролив мёд, свесил голову.

–  Детки как? - произнёс отец Лев, обратясь к хозяину дома и обтирая пальцы и рот рушником. (Стефана сестра Уля, помогавшая матери, взъерошив ему волосы, уже увела кормить.)

Кирилл, встрепенувшись, отозвался:

–  За Варфоломея боюсь! Так-то разумен, не сказать, чтобы Господь смысла лишил, и внимателен, и к слову послушлив, и рукоделен: давеча кнутик сплёл, любота! Лошадей любит.. Да вот только странен порой! Стал ныне нищим порты раздавать! Младень, а всё - по Христу, да по Христу... И поститься уже надумал, за грехи, вишь... Не стал бы юродом! У меня одна надёжа. Стефан! Был бы князь повозрастнее, представить бы ко двору, с годами и в своё место, в думу княжую... А ныне... Неизвестно что и будет ещё!

Глава 11

Уже позади Псалтырь, Златоуст, труды Василия Великого и Григория Богослова. Прочтены Амартол, Малала и Флавий. Проглочены Александрия, Девгениевы деяния и пересказы поэм Гомера о Троянской войне. Стефан уже почти одолел Библию в греческом переводе, читает Пселла, изучая по его трудам риторику и красноречие, а вдобавок к греческому начал постигать древнееврейский язык. Уже наставники не вдруг дерзают осадить этого юношу, когда он начинает спорить о тонкостях богословия, опираясь на труды Фомы Аквинского, Синессия или Дионисия Ареопагита. А инок Никодим, побывавший на Афоне и в Константинополе, подолгу беседует с ним, как с равным.

И уже складка пролегла между бровей у Стефана, расчертив надвое его лоб. Уже он, пия книжную мудрость, начинал задумываться о том, что стоит вне и за всяким учением и что ускользало от него до сего дня: о духовной природе человеческого знания и деяния, о чём не каждый и священнослужитель дерзает помыслить...

И как же больно

задевают его уколы самолюбия от того, что он не сам надел простую рубаху вместо камчатой, а мать, с опусканием ресниц и с дрожью в голосе, сказала ему, что не на что купить шёлку... Что не из бобра, а лишь из выдры его шапочка, и не кунья, как у прочих боярчат, а хорьковая шубка на нём. Что седло и сбруя его коня, хоть и отделаны серебром, но уже потёрты, и что ратник, сопровождающий его и ожидающий с конём, когда Стефан кончит учение, увечный седой старик, а не молодой щёголь, как у прочих. И как возмущают его эти мысли о коне, платье и узорочье, от которых он не может отделаться, и краснеет, и бледнеет от косых взглядов завидующих его успехам сверстников. А те то и дело заводят разговоры о конях, соколиной охоте, богатых подарках родителей, хвастают то перстнем, то шапкой, то золотой оплечной цепью, подаренной отцом, то новым ордынским седлом, то оголовьем, то попоной или иной украсой коня. И - даром, что рядом иные дети, в посконине, в сапогах из некрашеной кожи, а то и в поршнях, дети дьяконов и бедных попов! Всё одно - стать первым! Иметь всё то, что имеют богатые сверстники, и тогда уже отбросить, отвергнуть от себя богатство, одеть рубище вместо парчи и золота!

Он боролся с собой. Поминал, что любимый им Михаил Пселл, отбросив пышное великолепие и место первого вельможи двора, пошёл в монахи... Но это вот "отбросив" и смущало. Было что бросать! Наставники прочили ему высокую духовную стезю, в грядущем сан епископа. А он хотел большего! Чего? Он ещё не понимал.

Всё чаще он, отсекая от себя возможность духовной карьеры, ввязывался в споры о сущности церковного вероучения. В мозгу подростка вырастали и рушились пирамиды идей, среди которых одна горела неугасимым огнём - спасти Русь! А что Русь гибнет, это он видел по себе, по хозяйству отца, по городу Ростову, и уже не верил, что в Твери, в Москве – иначе. Нет! Иначе не было! Всюду распад, упадок, разномыслие и кровавая борьба перед лицом Орды и католического Запада. Он лишь раз видел митрополита Феогноста, хотел поговорить, и - оробел, не смог. А тот не заметил высокого юношу с огневым, стремительным лицом в толпе учащихся боярчат и пастырских детей. Русь гибла, как и его отец, и как город Ростов, и должно совершить нечто великое, чтобы поднять, разбудить дремлющий Дух народа!

...Он спускался вниз по крутой лестнице, что вела на полати храма, в книжарню, куда он относил том соборных уложений, и, минуя двери училищу, придержал шаги. Урок кончался, и наставник древнееврейского, отец Гервасий, поучал ленивца:

–  Сын мой! Достоит прилежно учить язык избранного Господом народа!

В келье, откуда выходили ученики, было душно. В оконца, сквозь жёлтые плиты слюды, проходил скупой свет. Чёрные тела книг на полках, казалось, увеличивали тесноту и мрак.

Около кафедры стояли, беседуя, иеродьякон Евлампий и афонский старец Никодим.

Стефан встряхнул кудрями, пропустив последнего из учащихся, ступил в келью и спросил:

–  Почему только одни евреи - избраны? А мы?

–  Сия тайна - велика! - сказал, прищуриваясь, отец Гервасий. Он застёгивал медные жуковинья толстой книги и поглядывал исподлобья на отрока, который уже много раз ставил его втупик своими вопросами. Афонский монах повернул лицо к Стефану.

–  Сказано Иисусом о пришедших в разное время, и те, кто после всех явился, равную плату получили за труд от хозяина ветрограда обительного!
– продолжил, возвышая голос, Стефан.
– И митрополит Иларион, в "Слове о законе и благодати", говорит то же: мы - народ, восприявший благодать Бога, подобно тому, как Рахиль пришла после Лии. И милость, равно, как и казни, и гнев Господа равно с прочими христианами и языками на нас распростёрты!