Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

Иных потерь и убытков отроку было не видно. А когда мать принималась, сказывая, штопать и перешивать свои платья, так становилось даже уютнее и милее. Можно было подлезть ей под руку и, внимая рассказу, смотреть, как ныряет в складках ткани игла в пальцах матери.

Другое дело Стефан. Тот оскудение дома переживал болезненнее родителей. Его коробило, когда отец брался за топор или запрягал коня.

Вопросы и взгляды сверстников задевали его, и он вырабатывал в себе гордость в походке, в посадке верхом чуть небрежной, в прищуре глаз, в том, как сказать, как ответить, в презрении

к земным благам.

На днях один из приятелей, Васюк Осорьин, похвастался новым седлом с бирюзой и красными каменьями, купленным в Орде. Стефан хотел снебрежничать, но засмотрелся на работу мастера из Бухары, на извивы узора и сочетание тёмной кожи, золотого письма и небесно-голубых, в серебряной оправе, пластин бирюзы, среди которых тёмно-красные гранаты смотрелись каплями пролитой крови...

–  Твой батька с Аверкием в думе сидит, так мог бы, поди, и тебе покупать чего поновей! - изронил Васюк, кивнув на седло Стефана.

Стефан потемнел лицом, скулы свело, - хоть Васюк и не хотел издеваться, а так, с языка сорвалось, - не ответив, ожёг коня плетью и пошёл намётом, не разбирая дороги, полосуя бока гнедого.

Холоп, отстав от молодого господина, кричал ему подождать. Стефан ничего не слышал, кровь била в уши, и только уже подлетая к дому, умерил скок, начав приходить в себя. И тогда стыд облил его: как это он, из-за седла, из-за собины! Прельстили драгие камни! Его! Книгочея!

Во дворе стояли кони, возки и телеги. По наряду признал, что в доме - Тормосовы. Приехал, значит, и Фёдор, родня ему, поскольку был женат на старшей сестре, и Иван Тормосов, младший брат Фёдора. И баб, верно, навезли, и холопов! - подумал Стефан, рассёдлывая и вываживая коня. Он стеснялся войти в горницу, чтобы гости не увидели гнева на его лице и не стали подтрунивать над ним, как нередко позволял себе, на правах старшего, Фёдор Тормосов.

В горнице за столом, напротив Кирилла, сидели Иван и Фёдор Тормосовы, Онисим, стрый Кирилла, прискакавший из Ростова с тревожной вестью, свояк Онисима, Микула и ещё двое родичей Тормосовых. Был и протопоп Лев с сыном Юрием, приятель хозяина. На краю стола примостились, не открывая ртов, старший оружничий Даньша с ключником Яковом.

Уже отъели стерляжью уху, уже и от мясных блюд, от порушенного гуся с капустой и от белой каши отваливали гости, протягивая руку то к мочёному яблоку, то к сдобным заедкам, а то и запуская ложку в блюдо с киселём. Слуги разливали мёд и квасы. Мария обнесла гостей красным фряжским в серебряных чарах, и каждый, принимая чару, вставал и воздавал поклон хозяйке дома, а захмелевший Онисим даже целоваться полез, и Мария, подставив ему щёку: "Ну, будет, будет!", - останавливала и усаживала гостя...

Разговоры, однако, велись за столом невесёлые. Дмитрия в Орде казнят, это было ясно для всех, и кто станет нынче великим князем?! А от господарских дел, перешли уже к нынешней тяжкой поре, хлебному умалению, разброду в князьях, к тому, что смерды пустились в бега, прут на север, подальше от княжеских глаз, что народ обленился, ослаб в вере, в торгу поменело товаров и дороговь стоит, бесермены за любую безделицу просят несусветные цены, а холопы сделались поперечны господам и

ленивы к труду.

–  Надежды - на Господа! - в который раз уже повторял Кирилл. - С той поры, как князь Михайло Ярославич, Царствие ему Небесное, мученическую кончину принял, так ныне надежда на Господа! По Любви, по Добру надобно...

Фёдор Тормосов, отвалясь к резной спинке скамьи и постукивая загнутым носком тимового сапога по половице, посмеиваясь, возразил тестю:

–  Бог– то Бог, да и сам будь не плох! Ты вон полон дом нищебродов кормишь, а что толку? От Господа нам всем, да и им тоже, надлежит труды прилагать в поте лица, да! Холопов-то не пристрожишь, они и работать перестанут!

–  Ну, этого ты, Фёдор, не замай! Милостыню творить по силе-возможности Иисус Христос заповедал! - сказал Кирилл.

Но Фёдор, играя глазами, не уступал. Развалясь на лавке и раскинув руки, спросил:

–  По тебе, так и всех кормить даром надо, а с каких животов?!

Тут и Иван Тормосов подал голос:

–  Церкви Христовой достоит спасать души, а не кошели грешников!

–  Почто кошели? С голоду мрут! - возвысил голос Кирилл (Стефан вошёл в палату и стал у притолоки).

–  А даже если он умирает с голоду! - наступал Фёдор. - Но жаждет хлеба земного, а не манны Небесной, что с ним делать церкви? Сам посуди!

–  Милостыню подают не для того, чтобы плодить втуне ядящих! - поддержал брата Иван. - Погорельцу там, увечному, в бранях за нас кровь свою пролившим, сирому... А коли здоровый мужик какой ко мне припрёт, иди, работай! А нет, - с голоду дохни! Куска не подам!! Да и прав – Фёдор, церковь души пасёт, а не нашу бренную оболочину! Отец протопоп, изрони слово!

Отец Лев, что грыз ногу гуся, отклонился, отёр тыльной стороной ладони рот, прокашлялся, глядя из-под мохнатых бровей, повёл толстой шеей, тряхнув гривой павших на плечи тёмно-русых волос, и протрубил:

–  Речено бо есть: "Не хлебом единым, но всяким глаголом, исходящим из уст Божьих, - жив человек!" - сказал и, утупив глаза, вгрызся в ногу гуся.

–  Вот! - поднял палец Иван Тормосов. - Не хлебом единым! Это кудесы ворожат, мол, взрежут у кого пазуху, достанут хлеб, да серебро, да иное что, лишь бы рты да мошну набить, об ином и думы нет! Дам хлеб, - беги за мной! Словно люди - скот безмысленный!

–  И Христос накормил пять тысяч душ пятью хлебами! - бросил Кирилл.