Светоч русской земли
Шрифт:
– Охолонь! Князя давай, бояр!
– Бояр великих! Князя! - ревела толпа на площади.
Но не было ни князя, ни бояр на площади, и не было согласия в городе, ни совета в князьях, ни единомыслия в боярах. Кто прятался в тереме, повелев слугам кричать, что его нет, кто, взмыв на коня, мчался за ворота города, кто увязывал добро, махнув рукой на всё:
– Чернь бунтует! Худого и жди!
Вече кончилось ничем.
С подбитой, невзначай, скулой, измазанный, с порванным рукавом, Стефан выбрался из толпы, которая, виделось уже, собралась пошуметь, но ничего не решит и ни на что не решится без своих руководителей, которые, в сей час, сидят, попрятавшись от черни, с одной мыслью: лишь
Проплутав в поисках слуги, он, пеший, выбрался за ворота города и, шатаясь, побрёл домой. Уже за несколько поприщ от города его нагнал старик Прокофий с конём, тоже напрасно искавший своего молодого господина, и теперь обрадованный, что не пришлось ему ворочаться домой одному, без Стефана, под покоры и укоризны боярыни.
Не в пору, не вовремя вспыхнуло тверское пламя. Никого не зажгло, только опалило страхом, и пригнулась, пришипилась земля, ожидая одного: что-то будет?
И никто не дерзнул повторить того, что створилось в Твери. Не встала земля, не вышли рати, не встрепенулись ратные воеводы, не двинулись дружины, не подняли головы князья... А когда дошли вести, что Иван Данилыч московский вызван в Орду, и суздальский князь, Александр Василич, отправился тоже туда, поняли: быть беде! Жди нового ратного нахождения!
Глава 14
Торопливо убирали хлеб. Дожди секли землю. Ветра рвали лист с деревьев. Жители зарывали корчаги с зерном, прятали в тайники, что поценнее, уходили в леса, отрывая себе норы в оврагах.
Александр Михалыч загодя покинул Тверь, не помышляя о ратном споре с Ордой. Мелкие князья, пася себя и своих смердов, об одном молили Господа:
– Лишь бы не через нас! Лишь бы иной дорогой!
И земля ждала, не помышляя уже не только о споре с Ордой, но даже о спасении...
Подмерзали пути. На пажити падал снег. Во вьюгах, под вой волков и метелей, на землю русичей надвигалась беда.
Чёрной чередой тянулись скуластые всадники в мохнатых островерхих шапках, на мохнатых низкорослых лошадях по дорогам страны. Пять туменов, пятьдесят тысяч воинов, послал Узбек громить Тверь, и с ними шли рати москвичей и суздальцев.
***
Метёт. Снег залепляет глаза. В снежной круговерти темнеют оснеженные и снова ободранные ветром, крытые дранью и соломой кровли боярских хором. Тын то проглянет зубьями своих кольев, то снова скроется в потоке снегов. Деревня - мертва, оттуда все убежали в лес. Только здесь чувствуется еле видное шевеление. Мелькнёт огонь, скрипнет дверь, промаячат по-за тыном рогатина и облепленный снегом шелом сторожевого. В бараньих шубах сверх броней и байдан, кто с копьём, кто с рогатиной, кто с луком и стрелами, кто с мечом, кто с саблей, кто с шестопёром, а то и с булавой да топором, они толпятся во дворе, смахивая снег с бровей и усов, оробелые, ибо что смогут они тут, если татарские рати Туралыкова и Федорчукова, что валят сейчас по-за лесом, отходя от разгромленной, сожжённой Твери, волоча за собой полон и скот, вдруг пожалуют к ним, на Могзу и Которосль? Недолго стоять им тогда в обороне! И счастлив останется тот, кого не убьют, а с арканом на шее погонят в степь! Ибо татары громят и зорят всё подряд, не глядя, тверская или иная земля у них по дороге. В Сарае уже ждут купцы-перекупщики. Давай! Полон, обмороженный, слабый, пойдёт за бесценок, а семью, своих татарок, тоже
За воротами боярских хором царапанье, не то стон, не то плач. Отворилась калитка, ратник побрёл ощупью, выставив остриё ножа. Наклонился, спрятав нож и натужась, поволок под мышки комок лохмотьев с долгими, набитыми снегом волосами, свесившимися посторонь! Баба! Без валенок, без рукавиц...
– Тамо! - прошептала она, - тамо, ещё! - И махнула рукой, закатывая глаза.
– Где?! - закричал ей в ухо ратник, стараясь перекричать вой метели.
– Тамо... За деревней... бредут...
Распахнулись створы ворот. Боярин Кирилл, в шубе и шишаке, правил конём. Яков держал одной рукой боевой топор и саблю господина, другой вцепившись в развалы саней, пытался, щуря глаза, рассмотреть что-либо сквозь потоки снежного ветра. Сани нырнули, конь, окунувшись по грудь в снег, отфыркивал лёд из ноздрей, тяжко дышал, в ложбинах, извиваясь, почти плыл, напруживая ноги.
Вот и околица. Конь попятился, натягивая на уши хомут. Чья-то рука тянулась из белого дыма, чьи-то голоса не то выли, не то стонали во тьме.
Яков, оставив оружие, пошвырял их в розвальни и закричал:
– Все ли?
– Все, родимый! - ответили из тьмы.
– Девонька ишо была тута! Ма-ахонькая!
Конь, уже завернув, побежал, разгребая снег, и, прянув, дёрнулся в сторону. Кирилл, нагнувшись, подхватил едва видный комочек обмороженного тряпья и бросил в сани. Конь шёл тяжёлой рысью, изредка поворачивая голову, смотрел назад...
В хоромах беглецов затащили в подклет. Там снегом стали растирать обмороженных и вливать во рты горячий сбитень.
Пламя лучин металось в четырёх светцах, дымилось корыто с кипятком. Мария, со сведёнными судорогой скулами, забинтовывала руку обмороженного мужика, а тот, кривясь от боли, скрипел зубами, и бормотал: "Спаси Христос... Спасибо тебе, боярыня!" Стонала, качаясь и держась за живот, старуха. Метались слуги. Сенные девки, расплёскивая воду, обмывали потерявшую сознание беременную бабу. Голова на тонкой шее свесилась вбок, тонкие, распухшие в коленях и стопах ноги, покрытые вшами, волочились, цепляясь, по земи, никак не влезали в корыто.
Стефан путался под ногами, силясь помочь, хватал то одно, то другое, искал, кого бы послать на поварню.
– Живей! Ты! - закричала мать, - где - горячая вода?!
И он схватил ведро и понёсся за кипятком.
Другой мужик, в углу, кривясь, отрезал себе ножом чёрные пальцы на ногах. Одна из подобранных жёнок вставляла новые лучины в светцы. Кто-то из слуг раздавал хлеб...
Кирилл, весь в снегу, вошёл, пригибаясь под притолокой, и передал жене тряпичный свёрток. Мария, охнув, опустилась на колени:
- Снегу! Воды!
Девочка лет пяти-шести открыла глаза, стала пить, захлёбываясь и кашляя; хриплым голоском, цепляясь за руки боярыни, стала тараторить:
– А нас в анбар посадивши всех, а матка бает: ты бежи! А я пала в снег, и уползла, и всё бежу, бежу! Тётка хлеба дала, ото Твери бежу, где в стогу заночую, где в избе, где в поле, и всё бежу и бежу, - свойка у нас, материна, в Ярославли-городи!
Глаза у девчушки блестели, и видно, что она уже бредила, повторяя: "А я всё бежу, всё бежу..."