Светоч русской земли
Шрифт:
А то, что мы не ведаем ничего о Том мире, Куда уходим в свой черёд, может, тоже хорошо! А ведали мы об этом нашем мире, когда рождались на свет? И надобно ли ведать грядущее? Ведь с подобным знанием наперёд своей судьбы станет невозможно жить! Мы враз потеряем свободу воли, дар, вручённый нам Господом! Жить и творить надобно так, словно впереди у тебя Вечность. А к смерти надобно быть готовым повсяк час!
– Река времён!
– сказал Феофан, отуманясь взглядом.
– Да, река времён! И когда мы уже всё знаем наперёд,
– Уход труден!
– Уход труден всегда! Причём порой молодость легче расстаётся с этой жизнью, чем старость, хотя должно бы быть наоборот. Скажи, Феофан!
– Сергий поднял осерьёзненный взгляд на грека.
– Тебе не блазнит воротить на родину свою? Хотя бы перед смертью?
Феофан долго молчал, прикрыв глаза.
– Порой долит! Понт... Оливы... Запах лавра... Но подумаю так - и понимаю, что там меня теперь никто не ждёт, что я уже - тут, на Руси! А там стал бы тосковать об этих борах, метелях, о вашей золотой осени... Моя Родина ныне - здесь, на Руси, а не где-то там, где я ныне буду токмо захожим странником! Я и на погляд не желал бы явиться во град Константина, столь многое, по рассказам, исчезло и опростело в нём! Не хочу разрушать воспоминания своего! Наверно, Родина - там, где твой труд и где ты занадобился людям... Я понял, какой вы - народ, когда из Кафы приехал в Нижний Новгород и первая же баба, которую я попросил продать мне еды, накормила нас, напоила молоком и даже обиделась, когда я захотел предложить ей плату: дорожного, мол, человека грех не приветить! А сейчас - сейчас я не чувствую себя на Руси чужим... Да и писать так, как я пишу ныне, я бы там не смог! Нынче я даже думаю про себя иногда русской молвью!
– прибавил он, вздохнув.
– В этом я могу понять тебя, ибо в молодости перебрался из одного княжества в другое, из Ростова в Радонеж... Хоть мне и не приходило учить чужой язык. И потом, я был моложе тебя в ту пору, всего лишь отроком, ты же приехал к нам уже зрелым мужем... Не ведаю, как степняки привыкают к нашей жизни! Однако привыкают! Меняют веру, поступают в русскую службу, женятся... Да и целые народы: меряне, мордва, мурома, весь, чёрные клобуки, берендеи становятся русичами... А мой ученик Афанасий уехал жить к вам, в Царьград... Я всегда стремился понять, как это происходит? А тысячи уведённых в полон, да и оставших там? Колико у татаринов русских жён! И ведь, в конце концов, не возникает некоего безымянного народа! На Руси от смешанных браков родятся русичи, в татарах - татары. Иногда это - к хорошу, иногда к худу! У нас с вами, греками, хоть вера одна! А ежели надобно переменить веру? Как тот же Витовт? Что происходит с таким?
Сергий смолк, и оба подумали о дочери Витовта, и оба промолчали. Ибо здесь начинался вопрос о пастырях народов и о том, могут ли они быть из чужой земли и языка чужого. И что тогда - какую благостыню или какое зло смогут принести народу, над которым их судьба вознесла быть владыками? Древний и поныне неразрешимый вопрос! И Феофан предпочёл вернуться к прежнему рассуждению о времени и о судьбе.
– Тебе, Сергие, внятно что-то иное, чем всем нам. Ты живёшь вне времени и будешь жить вечно, даже и после смерти своей. То, что - с тобой, останется жить на Земле. Мне же некому передавать свою боль, свою страсть, свой талан, вручённый мне Господом!
– Будет Андрей Рублёв! Будут и иные!
– Всё одно! Будут иные, и будет иное! Вот почему я спешу и мучаю себя. За мной - умирающая Византия. А за тобой - молодая, грядущая к деяниям и славе страна. Тебе жить вместе с ней!
– Не ведаю. Исполняю долг, завещанный мне Вершителем сил. По-видимому, труд мой угоден Господу.
– Были знамения?
– Да.
Феофан достал с полки тёмную оплетённую глиняную бутыль. Налил себе греческого, почти чёрного вина. Сергий покачал головой:
– Мне
Они подняли наполненные чары, посмотрели друг другу в глаза и выпили.
– Труд во славу Господа не напрасен ничей!
– сказал Сергий.
Грек посмотрел на него, кивнул и сказал спустя время:
– Верю, что ты не утешаешь меня, а речёшь правду!
– помедлив, потянулся снова к бутыли с вином.
– Я всякий труд творил с радостью!
– сказал Сергий.
– Как только человек теряет радость труда, он начинает злиться. Мужик, когда ему неохота пахать землю, творить свой труд, бьёт лошадь. Бьёт жену, когда перестаёт её жалеть. То же и со всяким людиной, в плоть до князя. Когда князь забывает о делах государства ради роскошей и утех плоти, когда перестаёт любить свой труд, тогда крушится и держава, и власть. И я боюсь одного в грядущих веках: чтобы игемоны церковные не стали такими, как Пимен, а правители Русской земли не сделались схожими с нынешним Палеологом, коему завлечь новую юбку становит важнее судьбы византийского престола. Кто направит властителя, егда не будет духовного вождя, схожего с Алексием?! Вот о чём - моя дума и печаль!
– Надобны ещё и такие, как ты!
– сказал Феофан.
– Такие, как я, будут, - сказал Сергий, - но ежели не станет таких, как Алексий, как им пробиться к престолу? А за грехи властителей расплачивается народ!
Они снова посмотрели в глаза друг другу, два человека, для которых понятия Родина и Бог были важнее их судьбы. Два человека, готовых и способных на высочайшую жертвенность, доступную духовному существу в этом мире, где рядом с великим соседствует малое и где сосуществуют столь отличные друг от друга люди, что с трудом верится подчас, что это существа одной породы, равно созданные Высшей Силой творения и равно наделённые даром Вседержителя– свободой воли.
– Отроком я представлял себе пустыню рыжей и жаркой. И сухой. А Фёдор много сказывал о Царьграде. Расскажи, как там у вас?
– попросил Сергий.
– Рыжей и сухой!
– повторил задумчиво Феофан.
– Я не был в Палестине. У нас же - горы и меж них долины. Мне легче живописать красками, чем словами!
– Я слышал, ты много разного речёшь о вере, яко философ, и даже во время работы своей!
– То иное!
– сказал Грек.
– Тамо я учитель и как бы пророк, с тобой же чувствую себя учеником, притёкшим к мудрому старцу в жажде Истины. Но попробую рассказать тебе о том, что зрел и чего не видел ты!
Архиепископ Фёдор вступил в палату в тот момент, когда Феофан рассказывал о Византии. Оба враз посмотрели на него, и иерарх почувствовал себя мальчишкой-невеждой, нарушившим разговор взрослых мужей. Он, чтобы не нарушать разговора, уселся на лавку подальше от собеседующих, около дверей, и слушал, ибо Царьград, виденный им, и Царьград, о котором рассказывал Феофан, отличались друг от друга. И только уж когда речь зашла о нынешних делах, о последнем Палеологе и унии с Римом, позволил себе возвысить голос, и то со опрятством, чтобы не перебивать ни того, ни другого.
Оба не ведали ещё, расставаясь, что это - их первая и последняя встреча. Сергий больше так и не побывал на Москве, а Феофана одолели дела. В летнюю пору они с Данилой Чёрным работали в Коломне, расписывая собор. И до обители Святой Троицы, как хотел, Феофан так и не добрался, хоть и задумывался об этом не раз.
Глава 5
<