Светоч русской земли

Иванов Сергей Иванович

empty-line/>

Год от Рождества Христова 1392-й был богат значительными смертями.

...Только что отошли похороны греческого митрополита. Да и без того на Страстной ни шуток, ни смеха не бывает. В церкви хоть - и людно, но стоит рабочая, сосредоточенная тишина. Закопчённая с прошлогоднего пожара стена покрыта ровными рядами насечек, которые издалека кажутся чередой белых заплат. Присмотревшись, видно, что это - не заплаты, а углубления, что белое - цвет старой обмазки, а в середине каждой ямки яснеет розовая точка, там, где резец дошёл до стены. В храме временно прекращена служба. Неснятые иконы иконостасных рядов, высокие медные посеребрённые столицы и даже серебряные лампады, подвешанные перед иконами, закутаны

в серый холст. Холстом покрыты престол и жертвенник. Каменной и известковой крошкой покрыт пол, выложенный жёлтой и зелёной поливной плиткой и укрытый рогожами. В разных местах храма скребут краскотёрки, стекает цветная жижа, которую превращают в краску.

Феофан Грек, высокий, сухой, с копной волос, густобородый (борода - чернь с серебром), чем-то похожий на Иоанна Предтечу, как его пишут - "в одежде из верблюжьего волоса", стоял с кистью в руках, щурился, примериваясь к стене, покрытой на два взмаха рук сырой штукатуркой. За ним и рядом - толпа учеников, подмастерьев, глядельщиков, набежавших из Чудова монастыря. Среди присных - возмужавший за протекшее десятилетие Андрей Рублёв. Он уже принял постриг, отвергнув все материны подходы относительно женитьбы и будущих внучат. Теперь Андрей работал с Феофаном. Он - столь же молчалив, как и в отрочестве, всё тот же румянец юности появляется иногда на его лице, но кисть в его руке уже не дрожит, как когда-то, и мастера иконного письма начинали всё чаще поглядывать на него с уважением.

Тут же и Епифаний, счастливый тем, что грек вновь на Москве и признал его, Епифания, и не чурается беседы с ним, хоть он и мало продвинулся в живописном умении, всё больше склоняясь к плетению словес.

Чуть позже в церковь зайдёт вернувшийся из Царьграда этой осенью Игнатий, до сих пор не встречавшийся ещё с греческим изографом.

Тишина. В тишине отчётливо звучал голос Феофана:

– Ежели пишешь по переводу, то линия - мертва! Она должна играть, петь, говорить, исчезать и являться. Она - и знак и ничто, иногда линии нет, есть цвет и свет, одно лишь пламя! Живопись - загляд в Запредельное! Это - окно в Тот мир! Не подобие! Не напоминание об Ином, Невыразимом, а правда! Не люди явлены нам здесь, но Божества! Не сей мир, но око Того мира! Не сей свет, который является мраком пред тем Неземным, но Свет Фаворский, немерцающий!

Феофан говорил и писал. Свечное пламя в стоянцах вздрагивало от взмахов его рук. Феофан - доволен. Доволен известью, заложенной в ямы ещё при митрополите Алексии и потому выдержанной на совесть, доволен работой учеников. Он прищурился, сделал шаг назад, стоял и смотрел. Когда пишешь охрой по стене, нельзя наврать даже на волос, охру уже не смоешь со стены. Дабы исправить что-либо, надо сбивать весь окрашенный слой и заново обмазывать стену. Потому рука мастера должна быть безошибочной, и ученики почти со страхом взирали на то, как бросал Феофан взмахами удары кисти по глади стены. Получались пятна, почти потёки, но вот он взял иную кисть, малую, окунул её в санкирь, и произошло чудо: на размытом пятне подмалёвки возникла указующая рука, с тонкими пальцами.

– Вот!
– Феофан снова отступил, прищурясь, и смолк.

Кто-то из толпы заметил, что в Византии греки делают мозаики и там свет - это мозаичное золото, оно сверкает, светит как бы само. "Вот ежели бы и у нас..."

– Мозаика того не передаст!
– сказал Феофан.
– Должно писать вапой! В мозаике золото являет свет, но и токмо золото! В живописи можно заставить светиться плоть, явить сияние Духа, зримое глазами!

Феофан встряхнул украшенной сединой гривой, подошёл к Андрею Рублёву, встал у него за спиной и долго молчал. Потом, коснувшись пальцами плеча Андрея, остановил его, взял кисть и двумя мазками выправил складки гиматия:

– Вот так!

Андрей посмотрел, кивнул, взял кисть из рук наставника и продолжил работу.

Феофан смотрел, насупясь,

потом сказал ему:

– У тебя святые словно плавают в аэре! Но, может, это - и нужно!

Андрей, зарумянившись, склонил голову. Учитель угадал и, кажется, одобрил его.

– Ты почти не делаешь замечаний, учитель!
– вмешался Епифаний.
– Андрею ты и слова не сказал за весь день!

– Не всё можно выразить словом, Епифаний!
– сказал Феофан.
– Иное, Невыразимое, я могу лишь указать! Талант приходит от Господа, Свыше! Человек - лишь держатель таланта, и его долг - не зарывать в землю то, что вручено Господом.

И снова Феофан обратился к толпе. Подрясники духовной братии мешались со свитами и сарафанами мирян, посадских изографов, набежавших посмотреть и послушать мастера.

– Исихия!
– выкрикнул Феофан.
– Труднота преодоления страстей! Аскеза! Иссохшая плоть в духовном стремлении! Столпники! Мученики! Ратоборцы! Зри и чти, яко наступают последние времена, и должно победить в себе земное естество! Приуготовить себя к суду Господню!

Епифаний, с восторгом глядя на учителя, поднял голос, сказав, что конец мира уже - близко, ибо грядёт через столетие, с окончанием седьмой тысячи лет, и даже Пасхалии составлены до сего срока.

Но Феофан затряс гривой:

– О конце мира рекли ещё подвижники первых веков! Знаем ли мы сроки, предуказанные Господом? Когда, скажи, был явлен Спаситель? Да, ты скажешь, тогда-то, рождён Девой Марией в пещере, по пути в Вифлеем. Но чти: предвечно рождается! Духовное - вне времени! Перед веками нашей земной жизни! И постоянно! Всегда! Спаситель токмо явлен во плоти из чрева Девы Марии для нас, в нашем мире! Но предвечно, всегда, постоянно рождается Сын от Отца, Свет от Света, и возможет явить Себя повсяк час, как и Богоматерь, не раз и не два являвшаяся праведным! Дак можем ли мы назвать день и час, век или тысячелетие, когда ся свершит Страшный суд? Ведаем ли мы сиё? Не должно ли сказать, что суд творится всегда, вне нашего земного времени, вне наших лет, и потому всегда, во всяк час праведник должен приуготовлять себя к суду пред престолом Господа? Не о том ли должно писать и нам, знаменуя храмы Божии?

– Дак, стало, Пантократор в куполе...
– начал Епифаний, обожающими глазами взирая на мастера.

– Да!
– сказал Феофан, встряхивая головой.
– Пантократор– Судья, и Спас в силах, Спас на престоле - Судья также! И суд идёт, и суд - непрестанен, и непрестанно делание для Господа! Непрестанен - труд праведников, предстоящих за нас перед Его престолом!

За спиной художника послышалось шевеление, сначала не замеченное Феофаном. Толпа глядельщиков раздалась, многие, доселе внимавшие мастеру, заоглядывались, теснясь.

– Приветствую тебя, мастер!
– раздалось греческое приветствие, и Феофан обернулся, сначала недоумённо, потом с промельком улыбки на лице. Перед ним, улыбаясь, стоял Киприан, только что вошедший в церковь в сопровождении ростовского архиепископа Фёдора и пермского епископа Стефана Храпа и троих владычных данщиков, которых Киприан таскал за собой по служебной надобности.