Светоч русской земли
Шрифт:
Согрелся только за ухой из осетровых тешек, захмелел. В изложню Василия отводили под руки, а он вырывался, бормотал, что тесть ему - не указ, что литвинов он разобьёт, что новгородские ухорезы зарвались и он их проучит.
Утром пришла благая весть из Нижнего Новгорода. Тамошние бояре задавались за великого князя и ждали подхода московской рати, чтобы сдать город Василию.
Старый князь Борис, свергнутый московитами, умер спустя полтора года в Суздале, в лето 1394-е. За полгода до того скончалась и его супруга. Но оставались сыновья, оставались племянники.
Город неоднократно пытались забрать под себя Дмитричи, Семён с Кирдяпой. Семён в 1395 году даже вступил в город с татарами, которые ограбили Нижний Новгород, после чего ушли, а за ними убежал и князь, вызвавший татарскими грабежами возмущение
Многое перебывало за протекшие с того времени три десятка лет. Почесть город окончательно своим Василий Дмитрич смог только перед смертью, в 1425 году.
Глава 12
Софья за время отсутствия Василия в Нижнем Новгороде поправилась, округлилась и похорошела, налилась женской силой. Дочку почти не кормила, сдав на руки нянькам и кормилицам. Брала на руки, только когда молоко уж слишком переполняло грудь. Князя долго мучила, прежде чем отдаться в первую ночь, хотя пост уже кончился, и можно было грешить. Наконец, заснула в объятьях Василия, разметав по изголовью распущенные волосы, в порванной сорочке и с синяками на груди и шее от поцелуев супруга. И уже когда муж спал, подумалось о том, что, наверное, счастлива. До рождения дочери у неё с Василием никогда ещё такого не было. Привлекла сонного к себе, стала целовать, часто дыша...
И всё же, когда он намерился пойти ряженым, задрала нос: как можно! Князю! Сором!
– По-нашему можно! Што я, нелюдь какой?
– сказал Василий, надев вывороченный тулуп, харю с козлиными рогами, - и был таков.
Софья с опозданием поняла, что сглупила, не поддавшись общему веселью, и уже в последний день бегала, в посконном сарафане и личине, с боярышнями и холопками, ощутив ту свободу, которую даёт святочное ряжение, во время которого великую боярыню посадские парни могут вывалять в снегу. Личин снимать не полагалось ни с кого, не узнался бы кудес, а вот задрать подол да посадить в сугроб - то было можно, и раскидать дрова, и завалить двери избы сором, выхлебать чашу дарёного пива, заев куском ржаного медового пряника, и кидаться снежками во дворе, блеять козой - то всё было можно! В святочном веселье смешивались возраста, звания, чин и пол.
Софья вернулась с горящими от мороза, снега и радости щеками, улыбалась, рассматривая себя в зеркало, ощущая радость от хватания за плечи и грудь, от нахальных тычков и валяний по снегу, закаиваясь наперёд никогда не чураться святочных забав.
А Василий на Святках забрался в терем к дяде Владимиру и тут узрел написанный на стене Феофаном вид Москвы, поразивший его своей красотой.
Прежде долго плясали и куролесили. Но дядя признал племянника, подозвав, увёл за собой в сводчатую казну, расписанную Феофаном. Василий долго смотрел, потом поклялся себе, что повелит греку содеять такую же роспись у себя во дворце на всю стену, в повалуше, где собирается на совет боярская Дума.
Потом, отложив улыбки, поговорили о грядущем походе. Дядя уверил, что ждёт только зова и готов подняться хоть сейчас. Порешили, сразу же после Масленой ударить на Торжок. Перенять торговые обозы, по зимнему пути, устремлявшиеся из Великого Новгорода на Нижний.
– Ну, беги, племянник!
– сказал Владимир Андреич.
– Я, быват, тоже с холопами своими медведем пройду! А мои люди ждут! Не сумуй!
На открытых санях возил Василий Софью на лёд Москвы-реки смотреть кулачные бои. Вдвоём ездили и к иордани, где Софья ойкала, когда молодцы кидались, в чём мать родила, в крестообразную прорубь и выскакивали красные, топчась на снегу, натягивали портки, кутались в шубы, а молодки и девки ахали, глядя на голых мужиков. А до того - горело на снегу золото церковных облачений, гремел хор, и митрополит Киприан трижды погружал крест в воду, освящая украшенный по краю клюквенным соком иордан. Поглядывала на супруга, смаргивая иней с ресниц. Почему в прошлом году не участвовала, да что, не видела как-то, не зрела всей этой красоты! А безусые парни и бородатые мужики, что сшибали друг друга с ног кулаками в
***
Святками заболел боярин, наперсник и друг Данило Феофаныч. Долго бодрился, даже прокатился на Масленой в санях, а после слёг и больше уже не вставал.
Дети Данилы не могли заменить в государевом совете своего родителя. Данило Феофаныч понимал это. Как-то, оставшись наедине с князем, посоветовал ему обратить внимание на племянника, Данилу Александровича Плещея: "Тот тебе добрый будет слуга!"
Князь Василий наезжал к старику, отрывая время от господарских дел. Как-то, уже к февралю, застал Данилу дремлющим и долго сидел у постели боярина. Старик спал, трудно дыша. Говорил давеча:
– Грудная у меня болесть, дак вот, вишь! И в бане парили, и горячим овсом засыпали. Ничё не помогат!
Не заметил, задумавшись, Василий, как Данило проснулся. Поднял голову великий князь, увидел глаза, уставленные на него, и вздрогнул. Старик позвал его:
– Васильюшко! Подсядь поближе! Помираю, вишь, а таково много сказать хотелось... Жену люби, но не давай ей воли над собой! Витовта бойся! Он за власть дитя родное зарежет и тебя не пожалеет, попомни меня! А пуще всего береги в себе и в земле нашу веру православную. Потеряем - исчезнем вси! Не возлюбим друг друга - какой мы народ тогда? Чти Серапиона Владимирского речи! Бог тебя умом не обидел, поймёшь, что к чему... Сына она тебе родит, не сразу только... А веру береги! Без Веры ничего не стоит, без неё царствы великие гибли... Без Веры и Дух Ся умалит в русичах, и плоть изгниёт. Учнут мерзости разные делать, вершить блуд, скаканья-плясанья бесовские, обманы, скупость воцарит, лихоимство, вражда... Пуще всего вражда! Помни, Русь всегда стояла на помочи! Лён треплют и прядут сообча, молотят - толокой, домы ставят - помочью. Крикни на улице: "Наших бьют!" - пол-улицы набежит. Драчлив - народ, а добр. Отзывчив! Бабы наши - хороши, не ценим мы их. Иному мужику что кобыла, то и баба, токо бы ездить. Для всего того поряд надобен, обычай, устав, дабы не одичали. Надобны, и крест, и молитва, и пастырское наставление! Пуще всего веру свою береги! На тестя не смотри, на Витовта, мёртвый - он, не выйдет ничего из еговых затей! Потому - Бога нету в душе! Так он и землю свою погубит! А наши-то холмы да долы батюшка Алексий освятил и Сергий Родонежский. Святые - они! И Русь от их святая стала! Я ить дядю своего, владыку Алексия, до сих пор помню! Вот как тебя... Пото и говорю: святой был муж!
Старик от столь длинной речи задохнулся, замолк.
– Вот, - сказал он, - хотел тебе перед смертью свой талан, значит, передать... Не сумел! Ну, и сам многое поймёшь! Токо береги веру! Кто бы там ни сбивали тебя.
Данило Феофаныч замолк, глядя в потолок. Прошептал, качнув головой:
– Ну, ты, поди! Я тебе всё сказал!
А восемнадцатого февраля прибежали к нему в терема, нарушая чин и ряд, с криком:
– Данило Феофаныч кончаютси!
Сел на коня, прискакал. Данило уже хрипел и умер у него на руках, не приходя в сознание.
Похоронили боярина у Михайлова Чуда, рядом с могилой его дяди Алексия.
Василий, отдав все потребные обряды, не выдержал под конец и заплакал, облобызав холодное лицо.
Плакал не потому, что не верил в Воскресение и в бессмертие души, а потому, что оставался теперь один в этом мире и полагаться должен был отныне на себя, без старшего друга и наставника, которым не стал ему Киприан. Плакал долго и жалобно, забыв про окружающих, про полный народу собор, и, подчиняясь горю своего князя, многие тоже украдкой вытирали слёзы.