Свидание с Бонапартом
Шрифт:
– Вам бы отдохнуть, – говорит рабыня, – вон как руки-то дрожат.
– Вся губерния гудит о вашей безумной затее! – выкрикивает от дверей Лобанов. – Вас осуждают за предательство… – и не сводит глаз с Ариши. – Я гордился соседством с вами, а вы хоть и генерал, хоть и тех же щей – да пожиже, оказывается, пожиже! – и он смеется с отвращением.
В иные дни пощечина такому гренадеру не помешала бы, и назавтра мы все быстренько решили бы с пистолетами в руках, а нынче бог с ним, тайна дороже. Не могу же я, в самом деле, ради удовольствия оскорбить его, человека незлого, пожертвовать главным. И я пытаюсь вновь взять бокал в руки, но он не дается. Он, словно живое существо, отказывается от моих ненадежных пальцев. Флейта-пикколо захлебывается, напоминая о крови и развалинах,
Лобанова уже нет. Оркестр умолк. Лишь звон бокалов да звяканье вилок и ножей, да не слишком деликатное солдатское сопение. И мягкая горячая рука Ариши в белой перчатке ложится на мою трясущуюся руку… Вот новость!
– Ну что, Арина Семеновна, – говорю я, – как будто все идет хорошо?
Она улыбается мне и гладит мою руку…
Император слегка посоловел. Он откинулся на высокую спинку стула. Его большие карие глаза теряются в сумраке.
– Свечи!… – велю я.
Зажигаются свечи, но так, чтобы хрусталь на столе сиял и переливался загадочным пламенем, а пятна на белой скатерти были бы затенены и чтобы мы все, поблескивая орденами и эполетами, с помертвевшими от сытости и славы лицами изготовились к долгому маршу по небесным просторам… Стол колеблется, словно льдина на Зачан-ском пруду. Рука моя спокойна и холодна. Я поднимаю бокал.
– Ваше сиятельство, господа! Имея счастливую возможность размышлять на досуге о своей почтенной деревяшке, я понял уже давно, что в недрах самого горчайшего разгрома на поле брани зарождается самая сладчайшая из побед, во чреве которой, к великому прискорбию, уже созревают ростки будущего поражения. И так всегда. Поражения злопамятны, победы мстительны. Что стоит великодушие к тысяче в сожженных храмах! Самодовольство победителей и отчаяние побежденных – два ручья, впадающих в одну реку… – я киваю Федьке.
Одинокий гобой пронзает наступившую тишину, затем к нему присоединяются три других, затем душераздирающие голоса кларнетов и тяжелые глухие удары большого барабана.
– Наша жизнь, господа, короче честолюбивых надежд, и потому мы забываем о возмездии. Но на узком пространстве меж дьяволом и богом успевают отпечататься следы наших сапог, и конских копыт, и орудийных колес, и крови… Что же дальше? Дальше-то что? Я никогда не спрашивал себя, топча чужие огороды, а что же дальше. Нужно было упасть на лед Зачанского пруда, чтобы подумать об этом.
Император не помнит о ничтожном давнем пустяке, но плачущий хор гобоев и траурные выкрики валторн усиливаются. Бокал выпадает из моих пальцев.
– Ах, – кричит Ариша. – Да что с вами, Николай Петрович, родименький!
В общем, я все сказал… Бокал разбит. Рабыня плачет и руки целует господину.
– Ну что? – спрашиваю у Кузьмы.
– Красиииво, – говорит мой завтрашний спутник.
Затем я, видимо, скажу, что у хозяйки, мол, разболелась голова и что я, мол, должен ее проводить, покуда гостям будет подаваться десерт. Я тотчас же вернусь, господа, и мы выпьем еще на посошок, на посошок…
Остальное – дело несложное. Фитиль – к бочонку и все…
А может быть, моя душа, как учат индусы, и впрямь оживет в каком-нибудь новом облике? Но где же тому подтверждения? Верю в загробную жизнь, но это вовсе не означает, что она для меня привлекательна…
…Продолжаю о Варваре.
– Et ce qu'e вы приехали vous marier aves elle? [5] – спросила старушка.
– Да на ком жениться-то, сударыня? Нет же никого, – сказал я.
Она пожала плечиками и по-мышиному засеменила прочь от меня. Я вознамерился, плюнув на все, бежать из этого гнезда, но разве убежишь от того, что рядом, что в душе, что сжигает? «Еще одна попытка, – подумал я в отчаянии, – ежели эта женщина создана для
5
…вы разве не жениться… (франц.)
– Вы торопитесь? – спросила спокойно. – Почему вы вскочили? Сядьте, мой генерал, и давайте все обсудим.
– Что же нам обсуждать? – сказал я обиженно. – Я ничего в толк не возьму: вы исчезли куда-то, я вынужден был объясняться с вашей тетушкой… Прошло два часа. Я вас жду, ничего не знаю…
– Вы разве приехали, чтобы узнать, почему бубенчики на ветке звенели? – спросила она строго. – Я хотела все вам сразу сказать, но сразу у меня не получилось. И вот я пошла обдумать, мой милый генерал, как мне все сказать вам. Сначала я решила, как это водится, начать издалека, как принято у нас, ну, подумала, начну издалека, с бубенчиков, – и усмехнулась, – а там дальше, дальше, слово за слово… и доберусь до главного. – Она помолчала и спросила: – Вы меня любите?
– Кто? – спросил я по-дурацки.
Она вцепилась руками в подлокотники, закусила губы, глядела прямо в меня. Стояла такая тишина, что было слышно, как где-то в доме Аполлинария Тихоновна, словно серая мышка, шуршит и скребется.
– Все так сложно, – посетовала Варвара, – я хочу вам сказать, что вы мне нравитесь, то есть вы мне подходите, мне приятно вас видеть, и я совсем измучилась одна. Конечно, вы можете это воспринять как блажь, или капризы, или фантазии взбалмошной барыньки, но возьмите в расчет, как быть? Ездить на московские балы или того пуще – на калужские, чтобы найти себе пару? Это же унизительно, да? Предположим, я воспользовалась услугами родственников, навострила всяких свах, допустим, но ведь это тоже уже последнее средство, просто умереть, и все? Ну, хорошо, ко мне ездят вздыхатели, как это бывает, но они либо чудовища, либо расчетливые льстецы, у меня ведь кое-что есть, – и она обвела рукой пространство. – Молодая богатая дурочка с большими глазами и с маленьким опытом, да? Но вот я встречаю вас и вижу, что вы мне подходите. Мало того, вы еще ко всему и любите меня!…
– Да, – сказал я, холодея, – что-то произошло…
– Но главное впереди, – перебила она, – главное – удручающее, милый генерал. Когда мы с вами столкнулись тогда из-за всяких батальных предметов, я вздумала вас подразнить немного, и это не со зла, а, напротив, из расположенности, чтобы как-то приблизиться… Ну это не совсем кокетство, а скорее сигнал: умный поймет, почувствует, запомнит… и заедет спросить, почему бубенчики оказались на дереве… Впрочем, может быть, и кокетство, женское дело, да суть не в этом… А потом я поняла, и нельзя было этого не понять, что вы влюблены в меня. Конечно, подумала я, это от пороховых дымов, от одиночества, от тоски по живым людям, да и почему бы в меня и не влюбиться? Я не дурнушка, – она говорила все это без улыбки, будто выговаривая мне, – не глупа и молода еще, и все такое, все такое… И вот, когда я подумала, что вы мне подходите, из всех в ы мне подходите, я ужаснулась… Конечно, мы могли бы превосходно устроиться с вами: вы меня любите…
– Я обожаю вас, – сказал я громко.
– …вы меня любите, я выбираю вас в кумиры, никаких свах, не так ли? Никаких сводней, никакого лицемерия, союз? Прочный честный союз до конца, союз двух умных, благородных, высоконравственных людей, не правда ли?… И вот тогда, получив все это, вы наденете мундир и отправитесь размахивать саблей, пить жженку, пускать кровь себе и другим, а я, мой милый генерал, не из тех, кого возбуждают военные оркестры, звуки флейт и барабанов, и я не маркитантка какая-нибудь… – И вдруг произнесла властно и отчетливо: – У меня должно быть много детей.