Свидание с Бонапартом

Окуджава Булат Шалвович

– Каких? – спросил я, еще пуще цепенея.

Я был повержен, как ни разу в жизни, но она не торжествовала. Золотистая шаль, словно живая, все время была в движении: то сползала с плеч, то обвивалась вокруг шеи, то стекала почти до самого пола, поблескивая. Мундир на мне был холоден, как из железа, шейный платок душил. Впервые вдруг мое гордое военное одеяние показалось мне отвратительным, смешным и лишним и даже злонамеренным; мои ранние редкие благородные седины – ничтожными; я сидел в кресле, маленький, испуганный, сухонький, еще не потерявший надежд, но близкий к отчаянию. Союз, который она мне предложила, казался недостижимым блаженством. Я буду носить на руках эту будущую царицу, и одно прикосновение к ней, наверное, воскресит меня! Так думал я, примериваясь

в полубреду кинуться пред нею на колени, целовать ее ручки, пока она не успела нафантазировать еще чего-нибудь… В этот момент отворилась дверь, и Аполлинария Тихоновна проскользнула по комнате к столу, опять почему-то прикрываясь ладошкой, кивая нам дружески и поощрительно. Она принялась лихорадочно снимать нагар со свечей… Какой нагар? Почему это?

– Что вы делаете? – не очень любезно спросила Варвара. – Ступайте, ступайте… Кто вас звал? Ступайте же!

– Oui, oui, tout de suite [6] , – суетилась мышка, празднично улыбаясь. – Notre general est si beau! [7] Какой высоченный, бравый… вышагивает, ровно Петр Великий, даже половицы скрипят… Ты, Варенька, обрадовалась, когда они вошли… – Щипцы в ее прозрачной ручке посверкивали, позвякивали. – Que vous ^etes gentils а voir [8] : ровно два голубка…

6

Да, да, сейчас выхожу (франц.)

7

Наш генерал такой красавец! (франц.)

8

Как мило на вас смотреть… (франц.)

– Ступайте же, – сказала Варвара грозно, – Николай Петрович у меня по делу.

Мышка юркнула к двери и уже оттуда, исчезая, спросила сокрушенно:

– Такой молодой, видный, aller 'a la guerre [9] иттить?

Дверь затворилась. Варвара рассмеялась невесело. Все стало как-то проще, мягче. Туман рассеялся. Союз наш будет крепок и сердечен. Уж ежели она так решила, то так тому и быть, и, как говорится, никакие силы… О Варвара, мы свободны, и мы нужны друг другу, и на мундире свет клином не сошелся… И тут я в ослеплении уже был готов сорвать с себя эполеты и швырнуть к ее ногам – в подтверждение прочности нашего союза, ибо он не рукотворен, внушен свыше, он от бога… и мы бессильны что-нибудь изменить… от бога этот союз… И тут я подумал, оторопев: «Какой союз? Почему союз?…»

9

Неужели вам снова на войну иттить?

– Я люблю вас, – сказал я, – я выйду в отставку. Вы же видите… – Я вскочил и шагнул к ней: – Все для нас, вы же видите…

– Нет, нет! – вскрикнула она и отгородилась шалью. – Погодите, сядьте. Я не сказала главного… Одинокой дуре в двадцать шесть лет пора бы одуматься и устроить, как это говорят, свое счастье. Почему же я так все запутываю? Мучаю и вас и себя… Довела себя до того, что пальцы дрожат, взгляните, – и она протянула ко мне руки.

Из-под золотистой шали выпорхнули две руки, белые даже в желтом тусклом озарении чадящих свечек, десять спокойных пальцев, длинных, прижавшихся один к одному, по-столичному холеных, не обезображенных уездной неприхотливостью, приученных к перу, перелистыванию страниц и клавикордам. Даже самые опытные и изощренные ведьмы бессильны достичь подобного совершенства. Эти белые женские пальцы, от которых исходило мучительное тепло, застыли предо мною, и даже легкая дрожь не колебала их.

– Вот видите?… – и смутилась. – Впрочем, сейчас не очень, а бывает что-то ужасное, – она быстро и неловко убрала руки, по-прежнему не сводя с меня глаз. – Я вот что хотела вам сказать: я стараюсь быть предельно

откровенной, чтобы вам потом не пришлось корить себя, или, того пуще, меня, или весь мир, – она усмехнулась устало, – как это иногда бывает в позднем отчаянии… Разумеется, все, что я говорила о нашем союзе, я говорила всерьез и голову почти сломала, размышляя об этом, но есть один человек на этом свете, более, чем вы, одинокий, отчужденный от мира, с искаженным воображением, затворник, обиженный судьбой… – Глаза ее были уже совсем огромны, неправдоподобны.

Тут я по-генеральски резко поднялся, теряя сознание, и отчеканил, не помню, что-то, кажется, вроде того, что она вольна в своих приверженностях, что я ценю ее искренность, хотя, конечно, эти долгие откровения могли бы быть покороче и вразумительней, и вообще стоило ли развешивать бубенчики по веткам: мне скоро в полк, а там, знаете ли…

– Сядьте, – приказала она, – я не договорила.

И я сел, представьте. И оттого, что она так сказала, а не проводила меня, подобие надежды зашевелилось в душе. Свечи догорали. Сонечка ждала меня в тревожной лихорадке. Мир рушился, а я вновь сидел в чертовом кресле, вместо того чтобы бежать из этого дома, от этой холодной, расчетливой, вздорной эгоистки. Мне слышались призывные звуки труб… Мой полк готовился к походам, от зимних отупев квартир, поближе к солнечным погодам он выступит… А командир, погрязший в этом диком кресле, сидел, раздавленный судьбой, единоборствуя с собой, с надеждой жалкою: что, если…

– Я думаю не столько о себе, – продолжала она безжалостно и властно, – сколько о вас. Наш союз с вами (будем называть это так) – не фантазия. Я даже предвижу его восхитительные преимущества в будущем, поверьте. – Тут и я увидел их в пламени догорающих свечей. – Тем более что этот человек – кладезь неисчислимых пороков, отвергающий мое внимание, пренебрегающий мной… – Надежда во мне разгоралась пуще, я даже позволил себе подтрунить над собой, над тем, как я вскочил с кресел и понес всякий салонный вздор, притворяясь не потерявшим мужества. – Что же делать? – вздохнула она. – А кроме того, он оскорбил меня однажды… Впрочем, это все лишнее…

– О чем вы мучаетесь? – сказал я бодро и покровительственно. – Утешьтесь, утешьтесь. Вы еще встретите в вашей долгой жизни множество чудовищ почище вашего. Не тратьте себя понапрасну, мы еще…

– Но он нуждается во мне, – вздохнула она.

– Пустое это все, Варвара Степановна, пустое…

– Вы сильный человек, – сказала она шепотом, – с вами спокойно. Я устала от этих бурь…

Я понял вдруг, что наш союз обрел плоть, родился из ее усталого шепота, из всяких там житейских неразберих, из нынешней ночной метели – предвестницы весны. Кинулся к ней и стал целовать ее руки. От них струился аромат зимнего леса… Она прикоснулась губами к моему лбу (я помню это)!

– Он же не любит вас! – почти крикнул я, задыхаясь. – Не любит…

– Не любит, – откликнулась она, – в том-то и штука.

– Так отвергните его притязания! – наставлял я. – Тем более что не любит. Гоните его прочь! Не унижайтесь… – и продолжал осыпать ее руки поцелуями…

Она внезапно отстранила меня, встала, подошла к окну и оттуда, почти уже невидимая, медленно проговорила мне, оставшемуся коленопреклоненным:

– Да, но я его люблю…

Как-то я все-таки поднялся с колен, оправил проклятый мундир, догадался как-то, что дело давно за полночь, что она по-прежнему дорога мне, что слов ее, словно высеченных на камне, уже не забуду… Вот так и помру.

Уже перед тем как выйти в метель, мертвыми губами приложившись к ее чужой ручке, я все-таки спросил:

– Вы оставляете мне надежду?

– Разумеется, друг мой, – сказала она, не сводя с меня своих громадных глаз, – о да, да!… Я только хотела, чтобы вы знали обо всем, чтобы у вас не было… Он меня презирает – до любви ли тут?… Однако я хотела сказать вам… что если однажды он сделает вот так, все переворотится… – и она сделала своими белыми длинными пальцами движение, будто поманила.

И тут я понял, Титус, что глаза у нее громадны от ужаса перед загадками жизни, которых она не властна разрешить…