Свидание в Брюгге
Шрифт:
— Они отвечали тебе по-французски? — как ни в чем не бывало спросила она.
— Да, но они и по-английски говорят!
Робер засмеялся. Вот сейчас в улыбке открылись его очень белые зубы. Ах, это прекрасное здоровье! Ни черта ему не делается, этому Роберу Друэну!
И по мере того, как они удалялись от Брюгге, в ней крепло чувство, что у нее что-то отняли. Снова время словно остановилось. Да кончится ли когда-нибудь их путешествие! До чего оно нелепо. Так сложно с бензином во Франции, так трудно выехать куда-нибудь за пределы своего департамента без специального разрешения, — пришлось добиваться его через дирекцию телевидения, сама секретарша директора этим занималась, — куда проще было бы поехать поездом! Как бы не так! Робер — и без машины!
Робер искал больницу. В последнем письме его друг Оливье Дю Руа подробно объяснил, как ее найти: обнесенное каменным забором
Они ползли вдоль какой-то бесконечно длинной стены, увенчанной елями. Никаких вывесок, никаких указателей, ничего, кроме снега и мрака. Внезапно дорога круто повернула, и они чуть не уткнулись в стоявшие на обочине три громадины — то были грузовики для международных перевозок. Робер проскользнул мимо одного из «берлье» с регистрационным знаком «F». Пыхтели моторы. Под колесами в рост человека блестели масляные пятна. И тут путешественники увидели приземистый кирпичный дом, — по-видимому, бывшая ферма, — выкрашенный белой краской. Цоколь черный, ставни зеленого цвета. Дом светился яркими огнями, как и Брейгельхоф. В окно были видны танцующие пары, скользившие, как китайские тени. Кафе украшали две вывески: одна на французском, другая на фламандском языке. Названия были разные. Одно — Под счастливой звездой, а другое — De drie Zwanen. Робер хорошо знал английский и немного немецкий — наверное, это означало «Три лебедя». Жюльетта сухо рассмеялась. Ну, что ж, пусть будет Под счастливой звездой. Рядом с входом в кафе внимание французских путешественников привлекала красно-голубая эмблема водителей грузовых автомашин.
— Девочка спит, — сказала Жюльетта. — Пить хочется, давай зайдем.
Едва она вышла из машины, как холодный ветер подхватил ее, хлестнул снегом по лицу, по ногам. Она ненавидела снег. Жюльетта толкнула входную дверь. У высокой стойки толпилось человек двадцать мужчин. Все разом обернулись: на пороге стояла молодая женщина, закутанная в меховое пальто, и стряхивала с ног снег. В комнате было накурено, сильно пахло пивом. Суетилась пухленькая, словно сошедшая с картины Иорданса, служанка, очень неумело накрашенная, с голыми и розовыми, как окорока, руками. Танцевали под аккордеон. Робер тотчас же узнал мелодию и почувствовал легкий укол в сердце. Если бы даже случай и не напомнил о ней, он все равно никогда с ней не расставался. Этот аккордеон с Севера, грустящий и надрывающий душу, медлительный, не похожий на своих утонченных собратьев из кабачков на Марне или Конвера-а-Жежен, аккордеон этот исполнял Розы Пикардии.
И тогда Робер Друэн понял: пусть дорога, которой он идет, трудна, он на верном пути.
Глава II
После долгого путешествия, бесконечно долгого из-за плохой погоды, после отчужденности и молчания, которое нарушал лишь рокот мотора да невзначай оброненная фраза, Робер и Жюльетта неожиданно для себя попали в самую гущу жизни; на них пахнуло запахом жареного, запахом лука, картошки и красной капусты, таким же стойким на севере, как запах чеснока на юге. Робер сделал это открытие в военном тридцать девятом году. Розы Пикардии вновь вернули его к тем временам.
У него вдруг заболела правая рука, его неживая рука. Перед мысленным взором проплыли картины прошлого: маленькие кабачки на севере Франции, фермы, низкие кирпичные риги, разбросанные по берегам Шельды, солдатские квартиры и лица местных парней, — многие служили у них; они говорили на том малопонятном наречии, что он слышал сейчас: те же полнозвучные гласные и рокочущие согласные, англо-германские интонации с характерным «йа», та же щедрость на местоименные прилагательные. Робер распрямился, подвигал затекшими от неподвижного сидения плечами. Скованность быстро прошла.
Да, как похожи парни, расположившиеся с кружками у стойки, на солдат в хаки, что стояли в тридцать девятом на Шельде. Правда, эти в гражданском. А в гражданском ли? Темные, грубошерстные, очень толстые свитеры, оставляющие беззащитными открытые шеи. Лоснящиеся лица, иногда багрово-красные, испещренные сетью морщин. Одежда на всех теплая, но не стесняющая движений: куртки из кожи или замши, комбинезоны желто-коричневого, табачного и голубовато-коричневатого цвета; фуражки не совсем обычной формы у кого надвинуты на лоб, у кого лихо заломлены назад, — поглядишь на иных и вспомнишь полотна Пермеке,
— Что тебе взять? — спросил Робер, облокотившись левой рукой на стойку и ничуть не заботясь о своей позе, такой естественной для человека, не умеющего и не желающего притворяться, человека из народа, чьи предки обрабатывали землю или колесили по дорогам, были кузнецами, возчиками, а потом уже шоферами.
Непринужденность мужа всякий раз вызывала в Жюльетте удивление и вместе с тем скрытую неприязнь. Буквально за несколько секунд, проведенных ими в этом зале, где толклось и шумело множество народу и где на фоне смоляных красок резко выделялись зеленые пятна реклам: «Покупайте сигареты Бельга» — и ярко-красные пятна кашне, Робер Друэн, художественная натура, утонченный и элегантный человек, за которого она и выходила замуж, вдруг преобразился: он раздался в плечах и как будто вырос, а главное, совершенно слился с этой горластой — если бы только горластой, но и абсолютно плебейской — публикой. Зрачки ее светлых, скорее серых, чем голубых, глаз расширились. Она напоминала рассерженного котенка. В своем распахнутом манто, в изящном бледно-голубом платье, Жюльетта, такая хрупкая и непримиримая, выглядела здесь столь же неуместной, как бювар в деревенском доме.
Хотя Жюльетта сама вышла из народа, она считала, что ее уже ничто с ним не связывает, и не принимала в Робере его почти самозабвенной преданности простому люду. Сколько раз она говорила ему, что он вульгарен. Тщетно он возражал: «В этом и состоит моя знатность». Жюльетта недоумевала.
Стены кабачка, обшитые в высоту человеческого роста навощенным деревом, были разукрашены весьма необычными картинками, подписи к которым на фламандском языке придавали им еще более странный вид, — настоящий народный музей, второго такого не сыщешь. Здесь вы могли увидеть бульдога, изображенного на этикетке с бутылки светлого эля, мужчину в плаще тысяча девятисотого года — с бутылки Зандемана, девицу в капоре, погруженную в глубокое раздумье, — с кока-колы, шотландских танцовщиков, обязанных появлением на стене шотландскому элю. Тут были и хорошенькая девчонка, наполовину красная, наполовину черная, — картинка с папиросной коробки, забавная лошадка в тележке, омар — с бутылки Гинеса; маленький человечек в английском костюме, высоком цилиндре и панталонах с пряжками, королевская корона, конголезский слон плясали перед глазами изумленной Жюльетты, а надо всем ощерялась надпись: KONINBRIJK BELGIE [1] .
1
Бельгийский королевский мост (флам.).
Но Роберу в первую очередь бросились в глаза ленты реклам смазочных масел над фигурами рослых блондинок с ослепительными улыбками — разновидности Мерилин Монро, — в стремительных позах спортсменок, играющих в баскетбол или регби, — современный спортивный тип женщин, пришедший из Америки и вытеснивший остендских сирен. Он пользовался наибольшим успехом у шоферов. Те вырезали красоток из журналов или просто отдирали наклейки с бутылок из-под масла и прилепляли их кто, словно фигурку на нос корабля, на приборный щиток в кабине грузовика, где, пока один сидит за рулем, другой отсыпается, кто — у себя дома, в своей холостяцкой каморке, куда приходят ненадолго, чтобы забыться коротким, но глубоким сном.
Робер имел это в виду, когда шесть месяцев тому назад делал документальный фильм о водителях автомашин, для передачи «Мир труженика». Довольный своим наблюдением, Робер лишний раз отметил про себя: а действительно, для шофера Венера — это вот такая девица. Зато Жюльетта — явно не Мерилин Монро, и она пришлась не по вкусу шоферской братии, о чем красноречиво говорили обращенные на нее взгляды — не то чтобы наглые, тем более не похотливые и даже не дерзкие, а просто удивленные: эта хрупкая, слишком ухоженная женщина была здесь так некстати.