Свидание в Брюгге

Лану Арман

— Мне кофе со сливками, — сказала Жюльетта, — и пойдем отсюда скорее.

Он сразу же уловил, скорее в тоне, чем в словах, оттенок неприязни, распространявшейся ею на все мужское племя, и в первую очередь — на мужа.

Содержатель заведения, мужчина с темными маленькими усиками, в таком же, как у всех, свитере, оставил игру в кости и подошел обслужить новых клиентов. Стойка была высокая, и хозяин священнодействовал где-то над головами своих гостей. Ему можно было дать лет пятьдесят, он был большеголов, статен и ухожен, к тому же достаточно силен, чтобы держать в повиновении всю эту разношерстную толпу. Медленно, хорошо поставленным голосом, без акцента, как то свойственно

жителям Бургундии или долины Луары, он произнес по-французски:

— Что будут пить мадам и мосье?

— Кофе со сливками для мадам и шотландского для меня.

Хозяин улыбнулся: кто еще, кроме французов, заказывал «кофе со сливками»!

— Шотландское виски или пиво? — спросил он и подмигнул.

— Пиво.

Оказывается, здесь торгуют виски! Вопреки запрету продавать алкогольные напитки в общественных местах? И нисколько не стесняясь? А впрочем, чему удивляться — земля контрабандистов, рядом Англия, Франция, Бенелюкс.

За спиной хозяина виднелась еще одна комната, там горели разноцветные лампочки и стояла елка, оттуда доносились музыка и смех. Кто были эти люди? Рабочие? Шоферы? Или мелкие служащие? А может быть, железнодорожники? Оркестр умолк. На смену ему тотчас же заиграл меломан, в бешеном ритме исполнивший рок-н-ролл. Своими шумовыми данными эта машина превосходила маленький оркестр, барабанные перепонки с трудом выдерживали такую нагрузку.

Между тем хозяин бистро, наморщив лоб и вперив пристальный взор в Робера, пытался вспомнить, где он мог его видеть.

Жюльетта оправилась от потрясения и чувствовала себя немного лучше. Она с интересом наблюдала за танцующими. На ее лице заиграла слабая улыбка. Она сама любила танцевать.

— Это очень похоже на бал в Конфлан-Сент-Онорин или в предместиях Лиона, — прошептала она. — А какой чудный бал устроили водники в Женвилье, помнишь?

Размалеванная служанка, пухленькая блондинка с нарисованным ртом, ярким, как красная смородина, плеснула в чашку кофе, обдав Робера и Жюльетту паром из кофейника, чашка оказалась довольно вместительной. Рядом она поставила кувшинчик с молоком и тарелку, на которой лежали круглые маленькие хлебцы и кусочек масла. Жюльетта с беспокойством глядела на это слишком сытное кушанье.

Все кругом было просто и необычно. У Робера, никогда не умевшего полностью отключиться от работы, мелькнула мысль: «Если б мне пришлось рассказывать о рождестве, то действие у меня происходило бы именно здесь. Местного властелина, владельца кафе, я бы сделал хозяином постоялого двора в Вифлееме, озабоченным сугубо земными делами. И гарем у него есть: жена, та, что на миг высунула свой острый нос из кухни, и две служанки: та, что прислуживает здесь, и та, что хлопочет в другой комнате. Улучшенный вариант потаскушки. Они готовятся отпраздновать наступление самой длинной ночи года. Про рождество никто пока ничего не знает. Сейчас откроется дверь. И явится плотник Иосиф. Потом все увидят Марию, скорбно восседающую на осле. А потом, когда хозяин постоялого двора выпроводит их, придет пастух, белокурый и навитой, в припорошенной снегом овечьей шкуре, и возвестит: „Ребята, я только что видел звезду!“ По-фламандски, конечно, или нет, а в конце концов — не важно. Все будут смеяться над ним — но тут раздается щелчок — и мир стареет на две тысячи лет. „Да полноте, а было ли это?“ Занятная история!»

Робер с наслаждением потягивал темное, золотистое пиво, пенистое и бархатное, оно таяло во рту. Его привозили из Эдинбурга и разливали в Антверпене. Во Франции такого не отведаешь!

Поскольку хозяин выказал им любезность и дружелюбие, Робер счел возможным заметить:

— Знатное пиво!

Про себя он

даже сказал: «Чертовски здорово!» — но произнести вслух не осмелился. Из-за Жюльетты. Она бы опять обвинила его в вульгарности. Она не понимала, что только так он и мог быть самим собой, что ему претили интеллектуалы и что он никогда не был так счастлив, как в тот день в Париже на улице Поль-Лелон, когда какой-то парень из «Перевозок почты», решив, что Робер водитель грузовика, застрявшего посреди дороги, добродушно бросил: «Эй, малый, сдвинь наконец твой рыдван!» А он всего-то навсего направлялся на радио. Робер был на седьмом небе от счастья. Его считали товарищем, своим, — и впрямь, несмотря на успех и деньги, Робер не изменился. И он знал, что эти узы братства никогда не порвутся.

Публика в бистро была весьма любопытная и неоднородная. Поражал контраст между той исступленностью, с какой играл джаз, и тем спокойным благодушием, с каким внимали ему принарядившиеся ради выходного дня багроволицые провинциалы в новеньких плоских фуражках мышино-серого цвета. Жены, плотные и розовые, ели жареный картофель, завернутый в промасленную бумагу. Мужья сидели в тесных пиджаках, застегнутых на все пуговицы. Здесь были моряки в военной форме, в белых с голубым беретах, похожих на накрахмаленные фуражки, только без козырька, по обычаю они горланили свои песни. За соседним столиком Робер обнаружил китайца. Настоящего неподдельного китайца.

— Простите, — сказал хозяин, которого прислуга звала Фернаном, — чем больше я на вас гляжу, тем больше убеждаюсь, что где-то встречал вас. Вы бывали когда-нибудь во Фландрии?

— Никогда.

— А! Значит, вы не шофер?

Конечно, этот клиент не мог быть водителем грузовика — достаточно поглядеть на его спутницу, — а все-таки случаются и такие шоферы: тщательно одетые, опрятные, как, например, итальянцы, черноглазые соблазнители, любвеобильные уроженцы Ниццы, — они едут с Юга, нагруженные апельсинами или цветами, и кого только не подбирают по дороге: искательниц приключений и одиноких сирот, монахинь и несчастных грешниц, потерпевших крушение в любви.

— Нет, — ответил Друэн. — Но я хорошо знаю Болье, руководителя профсоюза шоферов.

— A-а! Болье — славный малый! Он был здесь во время забастовки водителей. Так, значит, вы друзья?

— Да. Вот уже четырнадцать лет.

Меломан так орал, что им пришлось напрягать голосовые связки, чтобы услышать друг друга.

Фернан наморщил лоб. Сейчас рождество пятьдесят шестого. Минус четырнадцать. Получается рождество сорок второго.

— Оккупация?

— И Сопротивление, — добавил Робер.

Фернан просиял.

— Тогда, — задумчиво проговорил он, — возможно, я встречал вас на улице д’Исли, в Управлении. Я иногда там бываю.

— А я никогда, — ответил Робер, забавляясь.

За соседним столиком немолодой мужчина лет пятидесяти что-то выкрикивал, стараясь перекричать шум. Робера поразило его произношение, явно не бельгийское, — он растягивал слова, — пожалуй, люксембуржец или швейцарец из Невшателя. Должно быть, тоже шофер, видно, хватил лишку. Он тщетно пытался привлечь внимание увлекшихся беседой Робера, Фернана и его жены.

— Команда Брюгге ни хрена не стоит, а тренеры, — это не тренеры, а форменные тёлки. Ей богу, тёлки. Я говорю, что думаю. Нагляделись мы на нее на матче Брюгге — Люксембург! Вот у нас — это да! В Люксембурге есть ребята с головой. Я не единственный…

Он все больше расходился, но никто не обращал на него внимания.

— Точно говорю, в Люксембурге есть ребята с головой, и они знают, что такое кожаный мяч! У вас часто бывают люксембуржцы?

— Да пошел ты к черту! — выругалась хозяйка.