Свидание в Брюгге
Шрифт:
Машина въехала под свод, должно быть, одного из главных корпусов, там в самом темном углу мерцал желтый огонек. Это был настоящий город со своими кварталами, своими огнями, своими улицами. Игра повторилась, когда снова потребовалось свернуть, на этот раз влево. «Правее, правее!» — завопил голубой в прошлом провожатый.
Роберу стало уже казаться, что он жертва ужасной ошибки, что какая-то нелепая случайность завела его в неизвестный мир. Он уже не мог считать все это вполне естественным: слишком много времени прошло с тех пор, как за ним захлопнули решетку. Он услышал позади себя голос Пьетера. Пьетер беседовал с Домино, и та, польщенная и довольная, весело хохотала. Вдруг словно из-под земли, проткнув ноздреватый снег, перед ними выскочила готическая часовенка, живо напомнившая Вестминстерскую.
— Здесь,
Голубой гид первым выскочил из машины и взбежал на крыльцо. Он буквально на месте не стоял. Он что-то говорил, жестикулировал, улыбался. Улыбка, видимо, вообще не сходила с его лица. Домино тоже выскочила следом за ним, визжа от восторга: у нее под ногами хрустел снег. Робер последовал их примеру, а Жюльетта осталась в машине. Тем временем сказочный чичероне, нескладный в своих тесноватых брюках и куцей куртке, суетился на крыльце под электрической лампочкой. Он открыл входную дверь и чуть не налетел на женщину, державшую в руках несколько поставленных друг на дружку алюминиевых кастрюль; женщина была краснолица, толстощека, довольно внушительных размеров, — без сомнения, кухарка.
Улыба — как теперь окрестил Пьетера Робер — театральным жестом указал им на широкую лестницу. Больница не была похожа на больницу, а скорее на дом частного владельца где-нибудь в провинции, где любят простор и не считаются с метрами. Дом блистал образцовой чистотой. Они поднялись на второй этаж. Улыба постучал в дверь, повернулся к Роберу и улыбнулся, потом наклонился к Домино и улыбнулся девочке — та с неподдельным интересом разглядывала его, — потом выпрямился и еще раз постучал в дверь. Никто не открывал, и он забарабанил что было сил. Но отворилась совсем другая дверь, позади них. Послышался какой-то шелест, и, обернувшись, Робер увидел огромный белый чепец и утонувшее в нем, похожее на сморщенный ранет личико старушки — сестры милосердия.
— Стучи сильнее, Пьетер, — сказала она. — Бернар дома.
И заскользила, заскользила, невидимо перебирая ногами, — серо-белое пятно на выложенном голубыми плитами полу. Лестница поглотила ее, как море глотает корабли.
Наконец им отворили: в дверях стоял мужчина лет тридцати, в толстом, грязного красного цвета свитере; бритое лицо, голубые глаза, коротко стриженные волосы — хороший, добродушный малый. Право же, странно, но стоило только на него взглянуть, как вам начинало казаться, что перед вами стоит солдат. Ага, понятно, униформа, — брюки сиреневого цвета. Пьетер тем временем, подкрепляя слова жестами, объяснял ситуацию, его благосклонно слушали. Но вот он замолчал и застыл, глуповато ухмыляясь.
— Понятно, понятно, — сказал добродушный малый. — Не беспокойся. Мосье и мадемуазель, входите, пожалуйста. Мосье доктор просил передать вам, что он очень извиняется.
Он говорил на правильном французском языке, но с тем характерным акцентом, который, по мнению парижан, свойствен только бельгийцам и оттенки которого Робер еще не научился улавливать. Некоторые звуки у них звучат тверже: т приближается к д, а п — к б.
— Я управляющий в этом доме, — пояснил мужчина. — Зовут меня Бернар. Доктора вызвали на службу с четверть часа назад. Он просил меня принять вас. У вас есть багаж, мосье? Я помогу.
Непонятное беспокойство, которое не покидало Робера с того момента, как он увидел Брейгельхоф, постепенно рассеивалось. Попав в чужую страну, они с Жюльеттой растерялись, а тут еще ворожба снега вокруг, мерцание ночи да еще игра воображения. И если Робер все же владел собой, то Жюльетта покорно отдала себя тоске на растерзание. Робер, а за ним Домино и Пьетер вошли в комнату. Робер снял куртку и повесил ее на вешалку. С удовольствием вдохнул запах жареной картошки и капусты.
— Чемодан
— Да, мосье.
— И скажите, пожалуйста, моей жене, что она может подняться. Ключ от багажника у нее.
В доме, которого не касалось время, было тепло и уютно, как в интерьерах Ван Эйка или Массейса, и такие же были в нем коридоры, и каменные плиты, и цветные стекла.
— Не хотите ли пройти в комнату доктора, — предложил Бернар. — Там теплее.
Широким и непринужденным, совсем не лакейским жестом он распахнул дверь в комнату. В камине готического стиля ярко пылали дрова, и тут же рядом горели современные светильники. Окно выходило в ночь. Домино стояла в дверях. Она играла во взрослую даму. Улыба не отходил от нее и что-то радостно лепетал, все время улыбаясь. Теперь, при ярком освещении, было видно, что у него не хватает многих зубов. Он вынул из кармана завернутую в бумажку конфету, и ребенок милостиво принял этот дар, ниспосланный, конечно, доброй феей, обитающей в этой волшебной стране.
Бернар спустился вниз. Робер увидел в окно, как он подошел к машине, поздоровался с Жюльеттой и открыл дверцу. Он, пожалуй, даже похож на нормального, не то что Пьетер. Но, увы, на нем точно такой же костюм. Ничего! Позднее все выяснится. Робер был в отличном настроении. До места он добрался. Здесь тепло. Оснований для беспокойства — никаких. Даже эти брюки голубовато-сиреневого цвета не выведут его из равновесия.
Задребезжал телефон. До чего все-таки допотопный! Робер стоял у окна. У камина примостилась Домино, подставив мордашку ласковым розовым отсветам. Робер не мог обходиться без телефона. Современные люди опутаны сетью проводов, словно марсиане, как их рисует себе не умудренное наукой воображение. А марсиане между тем уже ходят по земле. Человек сегодня в физическом смысле раздвинул границы своего «я» с помощью автомобиля, теперь он реагирует на мир передним крылом машины, спрятавшись в ее корпусе, который он очертил пунктирной линией; его уши слышат на сотни километров, — когда он уезжает куда-нибудь, то за ним тянутся прочные гибкие нити, связывающие его с работой, с домом, с друзьями. Может быть, его вызывают на телевидение? Вполне возможно, — Робер оставил секретарше в Париже свои «координаты», как говорят в наш милый просвещенный век. Он посмотрел на часы; пожалуйста, достаточно взглянуть на запястье, и вы знаете время. Восемнадцать часов. Франсина еще не уходила. Но, будь даже и одиннадцать часов вечера, она бы все равно позвонила, если нужно. Люди, которые находятся на такой работе, не ведают, что есть день и ночь, время отдыха и время труда; нередко случалось, что его будили посреди ночи. Как странно здесь звонит телефон, совсем не так, как у него дома. Звук какой-то дребезжащий, гудки более частые и басовитые. Такие тревожные гудки можно услышать на переездах, вблизи скромных провинциальных вокзалов.
Робер подошел к бюро, где стоял аппарат. Протянул было к нему руку, но взять трубку не решался. Хорошее воспитание боролось с профессиональными рефлексами. Наконец решился. Словно что-то толкнуло его. Так было нужно. Услышал женский голос — голос северянки. Далекий голос.
— Алло, алло! Это доктор Дю Руа? Это вы, доктор? Доктор, это вы?
— Нет, это не доктор Дю Руа.
— Скажите, мосье, вы видели Фреда?
— Фреда?
— Да, Фреда.
Робер умел расшифровывать голоса, этому его тоже научила профессия. Перед тем как пойти на телевидение, он много работал на радио. В голосе женщины слышалась тревога, и ей было все равно, с кем она разговаривает.
— Мне непременно надо увидеть Фреда! В главном корпусе его нет. Я должна отыскать Фреда! Если Фред придет, скажите ему — звонила Сюзи. Сюзи Ван Вельде. Он должен прийти с минуты на минуту. Это очень важно.
— Хорошо, мадам, — сказал Робер. — Я предупрежу доктора Дю Руа, как только он придет.
Робер положил трубку, ему было неловко. Но его забавляло, что приходится говорить «доктор Дю Руа». Год назад никому бы и в голову не пришло поставить слово «доктор» рядом с именем Оливье. А теперь он для всех — доктор: и для привратника, и для управляющего, и для маленькой Сюзи Ван Вельде. Возможно, она вовсе и не маленькая. Ван Вельде. Он столько их знал: Ван Вельде, или Ванвельде, или Вандервельде.