Свобода
Шрифт:
Я спросил:
– Он тебе верит? Муж?
– Не знаю. Но проверять он не станет. Никогда не проверяет. По-моему, он сам боится ненароком в чем-нибудь меня уличить. Не понимает, как себя вести со мной, если уже и мне будет известно, что ему известно... Раньше тебя это не очень-то беспокоило...
Я сказал: ладно, годится, завтра увидимся. Но мне тоже придется отлучиться, и тоже пока не решилось, днем или ближе к вечеру. Так что предварительно набери мой номер.
Не хочу, чтобы ты оказалась у запертой двери.
Теперь - извини, моя еда превращается в угли.
Я учитывал: она одна, ей некуда спешить и ночь располагает к разговору, - стоит мне сейчас заикнуться о моем вдруг обрисовавшемся отъезде, долгого разбора отношений не миновать.
Я по-прежнему не сомневался, что предпочел бы распрощаться с ней прямо и честно.
Только время, увы, поджимает...
И все-таки эти расчеты вынудили меня поежиться от некоторой гадливости к себе.
Потом еще старательнее, чем в прошлый раз, я вымыл полы, навел содой глянец на сантехнику и посуду; кастрюли и чайник откипятил в ведре с мыльной водой. В результате, за вычетом вспученного паркета и барашков отслоившейся краски на потолке (их бы ободрать до уборки, в первую очередь, но я упустил, а после - значит, все усилия псу под хвост, начинай по новой), квартира приобрела довольно сносный вид.
Кусочком прогорклого сала я промазал свои туристские ботинки. Пошуровав в ящиках письменного стола, разжился катушкой оранжевых ниток и подлатал кое-какие ненадежные места на джинсах и куртке. Но пока я в комнате управлялся с иголкой, в кухне повторился старый трюк с краном и тряпочкой: вода на полу уже стояла вровень с порожком, отделявшим кухню от прихожей, и накапливала силы для дальнейшего наступления. Проклиная хозяина - почему не отремонтировал краны, - проклиная вечно сопутствующие мне убожество и разруху, проклиная родителей за то, что вообще произвели меня на свет, я опять опустился на четвереньки с тряпкой и металлической кружкой в руках. Когда выгонял из-под плиты и холодильника последние волны, за окном заурчала, разогреваясь, ранняя машина.
До сих пор цель своих приготовлений я как-то выносил за скобки. Зачем Андрюхе тащить меня в воюющую Армению? Должно быть, образовалась у него новая идея типа нашей охотничьей, и с поезда мы сойдем где-нибудь на полдороге. Не принимать же за чистую монету сказку о бомбе.
А прибор, а "микрорентген-час"?..
Меньше чем через сутки мы встретимся на вокзале - и все выяснится. Я свободен не ехать. Свободен. Но не для того ли я и забился с осени в эту пустынь-нору, чтобы никто и ничто не связывало меня, когда выпадет мой шанс разомкнуть опостылевшие круги?
Я рассуждал: если бомба все же не миф и мы действительно направляемся за ней - мало надежды, что удастся Андрюхин замысел. Скорее всего, нам и до места не добраться. Только это роли никакой не играет. Главное, война, подобная идущей там, как представляется мне, обязательно меняет вокруг самый дух времени. Попасть в ее орбиту - все равно что полностью ввериться непредсказуемому случаю, а то и чуду. Я как будто раскусил головоломку. Желания повоевать у меня никогда и в детстве не возникало. От стрельбы из автомата закладывает уши. Андрюха, несмотря на свойственные ему закидоны, тоже, думаю, не любитель очертя башку лезть под пули и рисковать жизнью, и даст бог, мы сумеем удержаться на расстоянии от зоны настоящих боев и не совершим ничего, за что даже по военным законам нас можно было бы взять и спровадить на цугундер. Но чудо и случай - вот где зарыта собака! Пора признаться: вряд ли есть что-нибудь притягательнее для меня.
Какой тут сон! Напрасно я ворочался в кровати и считал баранов. Я был очень возбужден, воображал нас то удирающими из-под стражи, то скитающимися в горах, то пересекающими турецкую границу. Вдобавок мне уже предносился образ Андрюхиного бутерброда. Бутерброд, по уму, следовало пока приберечь - не так давно меня от души накормили в гостях, а до поезда иной еды не предвидится, - но я не вытерпел. И вся обстановка моего скудного завтрака - что вот и последнюю свою, со слоном, пачку чая я опустошаю, что сахарницу,
И тут я вспомнил, что в куртке, да не в одном кармане, звякали монеты мелкая сдача с немногочисленных покупок. Высыпал их на стол - образовалась приличная горка. Отделил, сколько понадобится, чтобы доехать вечером до вокзала. Остаток вроде бы тянул на булку или дешевый батон. Булочная на углу возле зоопарка открывалась (однажды я прочитал часы работы и обратил внимание) раньше других магазинов - туда я и двинулся, когда совсем рассвело. Падавший ночью медленный снежок лежал еще не везде убитый. На воздухе ум мой стал сух и резок - вроде того, как бывает наутро после качественной водки. В булочной разгружали с машины хлеб, почему-то через входную дверь, и я подождал в стороне, в компании трех старушек. Взгляд блуждал самостоятельно и монтировал, как Дзига Вертов: вот троллейбус причалил к остановке напротив, и пассажиры потянулись в переход, привычно ругая власти, поставившие на многолетний ремонт ближний вестибюль метро; две галки перелетели с крыши через улицу и состязались, толкаясь, за съедобный обглодыш возле бордюрного камня, - как они видят, на таком расстоянии?.. вот всепогодный районный придурок, старый, в старой милицейской шинели и ушанке с промятым следом кокарды, волочит авоськи по земле - в них скомканные грязные газеты и треснувшая молочная бутылка; а вот он я иду:
топ-топ - смерть в животе, атомная бомба под мышкой, по душу великого князя. И ни черта уже не найдет весь этот муравейник, чем бы меня переманить...
Дома я записал в тетрадь с максимами: "Свобода начинается там, где вещи перестают намекать на что-либо, кроме самих себя". Туманно - ну и пускай, зато весомо. Тетрадь сперва убрал в кофр, который оставлял здесь то ли на хранение, то ли в наследство, - но, поразмыслив, достал снова и положил на виду: что плохого, если она развлечет хозяина и его пассию. Перед зеркалом обкорнал себе волосы. В теплой ванне все же задремал и проснулся оттого, что вода остывала. А взялся за телефон узнать время - в трубке не оказалось гудка. Ну, это совсем ни в какие ворота! Мало того, что я еще должен сегодня ориентироваться, - простая порядочность требовала, пускай мне не по силам произвести ремонт или остановить течь в кранах, прочее все вернуть в исправности. Как назло, пропала отвертка. Пришлось лезть в ящик за принадлежностью к карабину. Битый час я колдовал над аппаратом, пока не определил по наитию: причина не в нем. На кухне, в черной плашке с контактами, при потопе сделалось замыкание.
Отвинтил плашку вовсе, скрутил проводки на живую (теперь монтера сюда лучше не вызывать: упадет в обморок) - и телефон немедленно затрезвонил.
Я со злостью ткнул кулаком в пол и поднялся. Конечно, мы ведь условились, что она будет звонить! И конечно, я опять попадаюсь ей в раздрае, не собранный, не готовый ни рубить сплеча, без обиняков, ни вести тяжелый для обоих разговор на полутонах и улыбке.
Но спросил меня, по фамилии, незнакомый женский голос.
– У вас постоянно занято, - сказала женщина, пожилая очевидно.
– Простите, а кто говорит?
– Я насчет Андрюши. Это его бабушка.
Юрьев день, подумал я. Что-то случилось. И поинтересовался, откуда у нее номер.
(Откуда? Известно откуда: из рыбы, которую я поймала, а в ней заяц, которого я догнала, а в нем утка, которую я застрелила, а в утке яйцо, которое я разбила, а в яйце перстень медный, на нем нацарапан твой телефон, и если прочесть цифирь задом наперед - тутова тебе, Кощей, отшельник хренов, и грянет карачун.)
– Я подсмотрела, - созналась бабушка.
– В Андрюшиной записной книжке. Потому что вдруг что-нибудь срочное... Мы же его неделями не видим. А у вас, я знаю, он часто бывает...