Свободные
Шрифт:
– Ты! – восклицает он, потушив штанину. Его рука вновь взметает вверх. – Ты умрешь.
– Вы опоздали.
– Никогда не поздно лишить кого-то жизни.
Возможно, он прав. Я вдруг отчетливо понимаю, что Болконский выстрелит. Он сделает это, ведь он – не Дима. Дыхание перехватывает. О, нет! Интуитивно я отскакиваю назад, но не успеваю. Звучит выстрел, и мои глаза закрываются.
ЭПИЛОГ
Я вырываюсь из машины и перебегаю через дорогу. Вокруг хаос. Пожарные пытаются совладать
Хватаю за руку одного из докторов.
– Что здесь происходит?
– В доме еще остались люди.
– Что? – женщина убегает, а я вдруг замечаю вдалеке отца. Он сидит на парапете и держится руками за лицо. Мне неожиданно становится жутко страшно. Я срываюсь с места, бегу к нему и восклицаю, - пап! Папа!
Он не отвечает. Даже не поднимает на меня глаз. Черт, что же тут творится? Рассерженно оглядываюсь и смахиваю со лба капли пота. Жара стоит неимоверная, будто особняк Валентина – лагерный костер, который весь город решил посетить.
Вновь смотрю на отца.
– Где Зои?
Его плечи содрогаются. Теперь мне и вовсе нечем дышать. Что эта тупая идиотка опять учудила! Присаживаюсь напротив папы на корточки и рычу:
– Что такое? Где она!
– Я не смог.
– Что?
– Саша, я…, - он, наконец, поднимает взгляд. Лучше бы он этого не делал, - я не смог уберечь ее. Не смог ее спасти!
Дело в том, что злость моя мгновенно испаряется. Вскочив на ноги, я распахиваю глаза, смотрю на горящее здание и неожиданно осознаю: с Зои произошло нечто плохое. От того все мое тело наливается горячим свинцом. Сорвавшись с места, несусь к докторам и кричу:
– Где девушка? Она жива? Ее нашли? – язык заплетается. – Девушка, невысокая. Выглядит на семнадцать, восемнадцать лет. Постоянно несет чушь и не думает о последствиях.
– Девушка?
– Да!
– Есть девушка, - отвечает мужчина и кивает в сторону одной из носилок. Из мешка торчит обугленная рука, - но смотреть не советую.
Больше ничего не помню.
Проваливаюсь в бездумье и молочу кулаками из стороны в сторону до тех пор, пока меня не оттаскивают в машину и не увозят в неизвестном направлении.
В себя прихожу уже дома. В ушах звенит, в носу запах гари. Я моргаю, поднимаюсь и вновь валюсь на постель. Понятия не имею, сколько так провожу времени. Глаза мои постоянно открыты, и они впялены куда-то в пустоту сквозь стены, воздух. Едва вспоминаю обугленную руку начинаю блевать, а потом рыдаю, как девчонка, круша все, что попадается под руку.
– Саша, пора.
Это голос мамы. Она заходит ко мне в комнату и впервые не выглядит надменно. Сейчас ей также паршиво, как и всем в этом доме. Ее рука касается моей щеки.
– Саш, поднимайся. Нас ждут.
– Зачем?
Она не отвечает. Отводит взгляд, и только потом до меня доходит, что я лежу на постели в черном, смятом костюме. Когда оделся? Какой сейчас день? Киваю. Заторможено и рассеянно поднимаюсь на ноги, шепча: я в порядке, все хорошо,
Потом, кажется, еду на машине, потом вроде папа что-то говорит. Глаза у него до сих пор красные. Может, он тоже потерял счет времени? Погода серая. Как и всегда было в Питере до того дня, как она не появилась на пороге. Я не хочу думать о ней, потому что единственное мое воспоминание – это последний наш разговор. Однако все равно думаю. Иногда меня пробирает, и вместо рыданий наружу вырывается смех. Мама в такие моменты очень пугается. Но не объяснять же ей, что я вспоминал, как мы обкурились на парковке и носились под ночным небом?
Уже на кладбище ко мне подбегает Ярый. Мы отходим в сторону и хорошенько затягиваемся. Нос саднит. Рыжий начинает ржать, а я толкаю его в бок.
– Заткнись, идиот. Это же похороны!
– Зои бы не хотела, чтобы мы рыдали. Она бы вообще обрадовалась музыке и танцам, после скучне-е-ейшего ритуала. Вспомни ее выкрутасы на вечеринке!
– Да никто о ее выкрутасах и понятия не имеет. Все здесь пришли почтить память девочки, чья мама была шлюхой, а отец – слабохарактерным слизняком.
– И все они классно оторвутся вечером на званом ужине, - Ярослав презрительно хмыкает и почесывает обросший щетиной подбородок. – Думаешь, дело закроют?
– Его уже закрыли, - затягиваюсь и, наблюдая за тем, как толпа выстраивается рядом со свежей могилой, отбрасываю окурок в сторону. – Пойдем.
– Тебя блин не настораживает, что в особняке Болконского поджарились абсолютно все охранники? Все! Какого черта они столпились дома? Должен же был кто-то остаться на улице, вызвать полицию. Полный абсурд.
– Сбежались, как мотыльки на пламя.
– Да чушь это.
Мы останавливаемся перед моей матерью. На ней черное, простое платье, и если бы я не знал свою маму, я бы решил, что ей очень грустно. Хотя, может, она тоже успела привязаться к этой неугомонной, бешеной брюнетке? Какой-то толстый мужик произносит речь. Я даже не смотрю на него. Изучаю землю под ногами и почесываю нос. Главное, просто не думать о Зои на похоронах Зои. Куда уж проще. Папа стоит с каменным лицом. Я бы подошел к нему, если бы знал, что сказать. Но я не знаю. Я блин понятия не имею, как себя вести, что делать! Какого черта она вообще умерла? Какого черта она не убежала, не попыталась спастись! Какого черта, Зои, что ты натворила?
Я смахиваю с глаз слезы и измученно всматриваюсь в серое небо. Поскорее бы все это уже закончилось. Достало! Когда все бросают цветы в могилу, я отхожу в сторону. Вряд ли Зои любила розы. Мне кажется, ей по нраву были другие цветы, необычные. Хотя, кто знает? Я ведь общался с ней едва месяц.
– Хочешь? – спрашивает меня какой-то светловолосый парень. Он протягивает мне сигарету, а я тут же бросаю взгляд в сторону родителей. Курить у них на виду – вырыть себе могилу рядом с брюнеткой. Однако…