Свое и чужое время
Шрифт:
В нашей практике случалось, что, наклепав продукцию в одном хозяйстве и не успев ее сдать потребителю, нам приходилось уходить задами-огородами в другое, таща за собой свои медные побрякушки… Но так, чтобы не успеть получить денег, выставленных потребителем, еще не бывало. И сейчас нам никто не гарантировал, что сможет достичь здесь большего, чем обычно, но сам факт сдачи продукции, если бугор не врал, был приятен, потому что приближал к долгожданной зарплате. Точнее сказать, к зарплатам…
— Будем надеяться, — сказал я,
Оформившись задним числом, то есть с первого февраля, мы ждали зарплаты за три месяца сразу по уже известному нашей фирме тарифу — пятьдесят процентов, если к получке бугор не изобретет новой механики по «расказачиванию» верноподданных.
Опасаясь именно изобретательности бугра, мы загодя начали переживать и гадать, как это может случиться, переругиваясь и расшатывая и без того шаткие позиции сомнением в возможности устоять, что уже само по себе давало нашему патрону гарантию на успех.
— Три раза по сто семьдесят пять… — стал считать я воздух, заранее определяя нашу твердую позицию и призывая к единомыслию. Но ничего не понявший Кононов, пренебрегая подвохом со стороны бугра до жестокой схватки, высмеял мою арифметику, показывая карты сопернику.
— Цыплят по осени считают! — сказал он, по-детски радуясь.
Лишь Лешка, наблюдая из-за стола, на котором он протирал ветошью металлические пластинки, казалось, не желал ни уточнять получки, полагавшейся ему за две ездки, ни знать о том, что будет получке предшествовать. Не давая воли языку, соображал глазами.
Мне же, чтобы работать дальше, нужна была полная ясность сейчас. Но бугор уходил от ясности, внушая моему сознанию напряжение, чтобы погасить дух противостояния.
Походив по цеху, он вышел в подсобку, помещавшуюся за стеною в пристроечке, где, свернутые в рулоны — бухты, громоздились медь, латунь, алюминий, прихваченные синеватым налетом.
Мгновенно охватив взглядом содержимое склада, потребовал пропустить все сырье за три дня. Слово «три» было подчеркнуто особо и потому ясно рисовало картину предстоящей борьбы.
— Значит, — сказал Кононов, радуясь своей догадке. — Через три дня будет получка…
— А то как же! — осуждающе процедил дядя Ваня, гася преждевременную радость Кононова.
— А что, не будет, что ли? — стал обижаться Кононов на дядю Ваню. — Сказал же человек, что через три дня… Значит, так и будет!
Бугор, не отвечая, только поднял на Кононова глаза, словно прося сохранить тайну до самой получки, зная загодя, что с его уходом эта нарочная «тайна» будет обсуждаться и, стало быть, цель частично достигнута.
— В общем, надеюсь на вас! День и ночь работайте, но сделайте! — наказал бугор и, потирая руки, будто от холода, покосился на Лешку, поманил
— Знаешь, я попал в дурацкое положение, — выдохнул он с наигранным смущением и взглянул мне прямо в глаза. — Знаешь, Гуга, одному тебе и могу я довериться…
Напустив на себя вид духовного пастыря, поклявшегося не разглашать чужой тайны, я не спускал с бугра сочувственного взгляда ни на мгновение.
— Гуга, недавно я пережил свою смерть… Самую тягостную для мужчины…
Представив на минуту бугра погибающим на алтаре любви, я с трудом подавил в себе готовую вырваться усмешку.
— Я знаю, — исторгая всю горечь своего тяжелого положения, продолжал между тем бугор, — что ваш древний и мудрый народ хранит секреты против такого позора… И обращаюсь к тебе за помощью…
Он вдохновенно и долго говорил о моем народе такое, о чем я никогда и слыхом не слыхал от самого народа, но выслушал его с достоинством и, кивая в знак согласия, время от времени повторял:
— Спасибо, Никифорыч!
— Когда это со мной впервые случилось, я хотел наложить руки…
— Когда мужчина в твоем возрасте так постыдно кончает дни, — сказал я шепотом, заимствуя у него слово «когда», — уберечь его не в силах сам бог!
Убитый столь мудрой сентенцией, бугор захлопал ресницами, словно прося пощады.
— Гуга, запроси для меня снадобье!
Изобразив на своем лице глубокомыслие, я спросил в деликатной форме.
— Никифорыч, а как с этим, когда ты бываешь с другими? — спросил я, хотя, чтобы бывать с другими, бугру пришлось бы отказать себе даже в вареных яйцах.
— Ну как тебе сказать… — Он в смущении опустил ресницы, давая всем своим видом понять, что при всей любви к жене и принципам верности иногда все-таки нарушает…
— Так как же? — допытывался я, желая во что бы то ни стало на чем-нибудь его подловить.
— Видишь ли… как бы это сказать… я бываю чрезвычайно редко, чтобы судить об этом… — по привычке осторожничал он.
— Меня, Никифорыч, совсем не интересует твоя моральная устойчивость! — почти выкрикнул я. — Я всего лишь спрашиваю: как у тебя с другими?
Бугор, почувствовав некоторое облегчение, открыто взглянул мне в лицо.
— Можно сказать, — поспешил он с ответом, — нормально, если бы не угрызения совести…
— Ах, оставь, пожалуйста, в покое такой пустяк! — сказал я с пафосом актера-бездарщины.
— Ты так считаешь? — спросил бугор после недолгого раздумья.
— Считаю! — с твердым убеждением отозвался я и, на этом ставя точку щепетильности бугра, занялся установлением безоговорочного диагноза. — Вот что, Никифорыч, — повысил я голос, совершенно убежденный в правильности своего заключения. — Заболевание твое кожное…