Свое и чужое время
Шрифт:
Потеряв чувство времени и страха, в нарушение выработанного с годами устава, мы, как древние старики, дремали на завалинке, словно постигнув некую тайну бытия.
Дядя Ваня и Гришка Распутин, чуть-чуть помаячив в избе, выходили в деревню с утра и приспосабливали там к крышам вырезанных из жести, раскрашенных довольно яркими красками петухов, получая за это трешницу или выпивку. Платили старики и старухи, видевшие в петухах возрожденье былого: «Спасибочки вам, добрые люди…»
В магазин из-за долга дяди Вани и Гришки Распутина вход нам был заказан, и за хлебом и сигаретами
Наша неплатежеспособность была унизительной, особенно для Кононова, человека, не стесненного отсутствием наличного капитала, и, выждав день-другой, он заглянул в магазин и прямо с порога изъявил желание погасить долг «своих».
Хотя слово «свои» Кононовым было употреблено в предложении рядом с другими, но оно явственно выпадало из них, потому что себя и присутствовавших при разговоре, то есть меня и Стешу, к слову «свои» он не причислял.
— Шестьдесят два рубля. Ровно! — отчеканила продавщица, глядя бесцветным зрачком на Кононова, полезшего в карман за японским бумажником из крокодиловой кожи, и, с минуту помешкав, вытащила из-под спуда тетрадь, раскрыла на последней странице. — Пожаловайте, вот, как есть!
— Благодарю, Лизавета Петровна! — сказал Кононов, отстраняя движением ладони тетрадь должников, и, легонько выдернув двумя пальцами с десяток розовых ассигнаций, отсчитал от них семь штук. — На сдачу пряников и сахарку, да еще дешевых сигарет для «своих».
— Отчего так сурово? — удивилась Лизавета Петровна, трогая в улыбке подкрашенные губы. — Разве они не ваши товарищи?
— Пожалуйста, — сказал Кононов, — если не хотите подавать на всесоюзный розыск, воздержитесь от торговли под карандаш…
К обеду, когда дядя Ваня и Гришка Распутин пришли, против всякого ожидания, к сроку, как на званый обед.
Кононов встретил их с усмешкой:
— Ах, вот они, работнички! Проголодались, наверно, после трудов… Не желаете ли, Григорий Парамонович, водочки да табачку? А ты, дядя Ваня? Чего уж стесняться! Делов-то — сто рубликов с гаком, да время с неделю…
Пристыженные бражники, пьяно водя глазами, кого-то искали в комнате, не сознавая в полной мере кого. Но тот, кто давно выпал из поля зрения, лежал на полатях и не подавал признаков жизни.
— Микола, дружки твои припожаловали, — сказал Кононов в приступе злого веселья. — Вставай, принесли бормотуху.
Микола не отзывался.
— Гуга, гляди-ка, может, уже и помер…
Синий, он же Микола, лежал на спине, сложив руки на животе, и молча, одними глазами, плакал. Редкие слезы катились по щекам и западали за ворот рубашки.
— Ну что — помер? — спросил снизу Кононов, но уже без прежней насмешки.
Отрешившись от нас, от самого себя и пав в полосу отчуждения, Синий жил уже другой жизнью, прерванной еще в ранней юности… И оттого, что она оказалась короткою и недоброй, он исходил слезами, оплакивая себя еще в прошлом.
Тронутый предчувствием смерти, я сошел со ступенек стремянки и задами двинулся в поле, где, взмывая стрелами в небо, звонили в свои колокольчики жаворонки.
Поздно вечером я тихо вошел в избу и, столкнувшись со взглядом
В изголовье его сидела Стеша со стаканом киселя и помешивала в нем ложечкой.
— Принял настойку столетника, — тихо проговорила Стеша, улавливая в глазах моих ужас. — А киселя вот не хочет… Ночь скоротаем, а утром в район за врачом…
Я увидел в окно спасительный огонек в помещении цеха и, не спрашиваясь у Стеши, торопливо вышел.
Кононов, чуть подавшись вперед, сидел на табурете за прессом, а Лешка на скорую руку кроил медную бухту, давая пищу прожорливому чудищу, шесть лет тому назад списанному одним московским заводом и с тех пор кочевавшему с нами по весям и городам.
Подхватив несколько пряников с подоконника, где рядом с кульком стоял и китайский термос, я и сам приступил к работе, рихтуя деревянным молотком раскроенную на пластинки медь.
Повидавший на своем веку пресс красовался на бетонной тумбе, вылезшей из-под пола возле самой двери. Сбоку падал на него свет мощной лампочки, высвечивая из густой мглы только Кононова. В глубине, на дощатом столе, где Лешка, раскручивая бухту, кроил цветной металл, я складывал аккуратной стопкой отрихтованное сырье и пододвигал его под правую руку Кононова, строчившего, как из пулемета, автоматическими ударами. Со стуком сыпались вниз наконечники, в которых радиотехническая промышленность испытывала острейшую нужду.
Для получения нужных заказчикам размеров мы располагали всеми необходимыми пресс-формами, наладчиками коих в нашей полубригаде и были Гришка Распутин и дядя Ваня. Люди пенсионного возраста, некогда отдавшие своему ремеслу на заводах многие годы, подряжаясь в полулегальные мастерские, продолжали свое прежнее дело, но с большей, нежели на предприятиях, выгодой для себя, потому что наладчики в нашем деле ценились по высшей ставке, за что не без основания их берегли, как генералов военного времени. От умения этих людей зависели и успехи, и неудачи. И все же, несмотря на высокое положение, наши стратегические генералы, в отличие от военных, не были свободны и от черновой работы. Засучив рукава, они трудились бок о бок с нами, чтобы успеть в короткие сроки — в десять — двенадцать дней — обеспечить бригаду полной зарплатой. Такая неумолимая тактика и была у нашего бугра главной. Нашими же руками наказывал он нас подобными заделами, механически отправляя в категорию «воздушников».
Сейчас, когда «генералы» дрыхли на топчане после очередной схватки с бормотухой, мы, их рядовые, вели рукопашную в цехе, строча из тяжелого пресса автоматными очередями и время от времени поглядывая на мерцающее ночником окно Стеши.
Пресс, сотрясая тупыми ударами бетонное основание, бубнил сердитую песню деревне, обещая с каждой выплюнутой штукой благоденствие, скрытое пока завесою мрака.
Вымотавшись за ночь до головокружения, мы отключили пресс и, выпив по стакану чая с пряниками, вышли из цеха. По дороге к дому, у проселка увидели Стешу. Она шла не поднимая головы и тихо и часто всхлипывала.