Свое и чужое время

Гагуа Иван Лаврентьевич

Смутная тревога выбивала меня из общего круга, а потому, постелившись на диване, я сразу сунулся в свежую прохладу постели и ушел в себя, перемалывая свою бесконечную думу.

Но, не найдя утешения, потихоньку погрузился в тягучий сон и во сне ощущал свое сиротство. А надо мной как рок стояла чья-то скорбная усмешка, зловещим крылом осеняя случайный ночлег. Когда отчаяние и тревога переполнили меня до краев, я был разбужен грубыми толчками беспокойного Кононова.

— Гуга, — услышал я его голос, и во тьме в насмешливом оскале

зубов отчетливо сверкнули два золотых огонька.

— Что? — прошептал я, вслушиваясь в тишину со страхом за Синего, и приподнялся на локтях.

— Лютует! — радостно сообщил Кононов, повышая голос, и придвинулся ко мне, чтобы пояснить значение слова руками.

Пренебрегши невидимыми мне жестами, я спросил шепотом:

— Гришка, что ли?

— На донку рыбка попалась! — тут же отозвался и Кононов, зажимая ладонью рот, чтобы не расхохотаться. — Здорова рыба-то. Слышь, как клюет?!

И тут до меня дошло. Не зная почему, я присел в постели и тоже, как Кононов, зажал себе рот, хотя и не собирался ни говорить, ни смеяться.

Сквозь неистовый перезвон сливающихся страстей я отчетливо услышал мелодично-жалобный звон колокольчиков.

Поняв, что теперь не уснуть, я снова улегся и с головою ушел под одеяло. А Кононов, не владея собой, продолжал приговаривать:

— Видать, Лешка жереха крупного подсек!

— Спи! — сказал я в раздражении. — Чужих жерехов не считай!

— Чертяга! — подхихикивал Кононов, когда звуки колокольчиков сшиблись на самой высокой ноте, разливаясь в мелких переливах согласия. — Отчаянный, собака! — раздумчиво выдохнул чуть-чуть погодя. — Да и Стеша, видать, перец стручковый…

Уснули мы с Кононовым под утро и проспали до полудня.

В комнате, где во мраке ночи стонала людская страсть, стоял густой солнечный свет, падавший из приоткрытых на улицу окон.

Все, кроме Лешки, сидели за столом и с кислыми минами ждали Кононова — своего исцелителя.

Углядев за столом скорбно-покорные лица, Кононов спустил с постели худые цыплячьи ноги, облитые смертельной белизной, и, наливаясь иронической желчью, как можно простодушнее поинтересовался:

— Много настучали? — И, чтобы придать этим словам правдоподобие, пожаловался: — Спать не дали — все утро пробубнили на прессе!

— А ты не издевайся, Серега! — жалобно застонал дядя Ваня. — Какого там хрена пресс, голова валится с плеч!

— Во-во, это правда! — поддержал его Кононов. — Что ей на плечах-то делать? Пора поменяться местами с задом… Все одно не умеет мозговать!

Скорчившись на стуле и обхватив обеими руками живот, чуть живой сидел Синий и умоляюще глядел исподлобья на Кононова, словно грешник, просящий у всевышнего милости. Глаза его были воспалены и слезились.

— Что, сын божий, опять паскудничаешь? — как можно бодрее сказал Кононов, переведя взгляд с дяди Вани на Синего, и подпрыгнул на одной ноге. — Что это, как воронье над падалью, расселись?

— Серега, ей-богу, скоро подохну! —

сипло заскулил Синий, как бы извиняясь за то, что еще не подох. — Вспомни, Серега, как я тебя отхаживал в Дорохове, когда ты с Колымы-то вернулся. Неужели запамятовал?

Насупившись, мрачно слушал Гришка Распутин неопровержимые аргументы Синего, считая унижением собственного достоинства опускаться до просьбы.

Кононов, между тем сунув и вторую ногу в штанину, теперь не спеша шнуровал ботинки, уронив светло-каштановые с примесью седины кудерьки на глаза.

Дядя Ваня встал и, нервно бухая по полу тяжелым протезом, вышел за дверь, ругаясь и делая смачные ударения на глаголах прошедшего времени.

Из-за печи показалась растрепанная Стеша, знаками подняла Синего и поманила его. А когда Синий встал и зашел за печь, оттуда послышалось характерное бульканье наливаемой жидкости, отчего в ярости вскочил и вылетел во двор Гришка Распутин.

— Позови-ка этих склеротиков! — приказал мне Кононов, встав и выпрямившись во весь рост. — Иначе побираться начнут по деревне! И вскорости снова будет нам крышка…

На зов шумно ворвался дядя Ваня с просительной улыбкой на побледневшем за ночь лице, готовый вынести очередное унижение, лишь бы выцарапать на выпивку.

— Нате, жрите! — брезгливо сморщился Кононов и протянул два червонца. — Скоты…

Дядя Ваня, почти вырвав две красненькие бумажки, круто развернулся на месте и бросился во двор, к Гришке Распутину, который, без промедления собрав пустую тару, зашагал в магазин.

Мы с Кононовым, похлебав фирменного чая, вышли во двор, а со двора переместились в огород, где Лешка энергично лопатил землю.

Рядом с ним стояла не чесанная еще Стеша и о чем-то тихо с ним переговаривалась.

Несмотря на всю ее домашность — потрепанный куцый халатик, падающие на плечи волосы, — она вся искрилась радостными красками и с нежностью глядела на атлетически сложенную фигуру Лешки, обнаженного по пояс.

— Добрый день! — сказал Кононов, незаметно подступивший к ним. — Думал, на работу ушла.

Стеша недоверчиво взглянула из-под припухших век на Кононова и смущенно ответила:

— У меня отгулы…

— А-а, — замычал Кононов и умолк.

Лешка, не поднимая головы, по-прежнему лопатил землю, не считая нужным входить в контакт с Кононовым.

— Принеси-ка лопаты! — сменив свой обычный тон, обратился Кононов к Стеше. И когда Стеша вручила ему и мне по лопате, он проводил ее долгим взглядом в избу, куда она заспешила, и тоскливо пояснил мне, что ковыряться в земле не любит, но взялся это делать от смертельной скуки. — В Москве долго в комнате не усидишь — соседи могут донести: чужой, мол… Да и здесь тоже не сахар. Раньше пил по-черному… не помогло… Похоронил сперва младшего брата. Замерз зимой под Луками… за водкой в магазин пошел, да заплутал. Старший опять же от водки помер! Похоронил. А я вот — живучий, пока катаюсь…