Свои
Шрифт:
К бабушке кто только не заглядывает: и те, кто с нею на заводе работал, и те, кто детишек к ней в Дом юношеского творчества (в ДЮТ) водил, да и сами ее ученики. Но самые примечательные, конечно, те, с кем ее театр связывал.
Взять хотя бы Господина Актера. Всегда в цилиндре (а он мужчина и без того высокий), в визитке[44], в перчатках, с тростью… Щегольски ею на каждый второй шаг отмахивает, будто вот так запросто, пешком из прежних веков пришел, при этом чувствует себя в этом так естественно, что никого его внешний вид не смущает. С тех пор как Господин Актер еще и преподавать начал, он историей
Иван Петрович иногда заходит. Он не из театра, там совсем другое… Всегда сдержанный, молчаливый. У него жена с дочерью во время блокады, в одной из первых эвакуаций погибли. Так он один и живет. Сколько его помню: седой, в серой кепочке, в коричневом плаще… и с алыми розами. С ним об истории интересно поговорить. Он такое знает, о чем редко вслух рассказывают. И кстати, у него история представляется куда более связной, понятной, чем, например, в школьных учебниках.
О Зинаиде Станиславовне я уже говорила. Недавно она мне щенка подарила — черного королевского пуделя. Переполох был ужасный. Ни я, ни мама, ни бабушка о собаке даже не думали. А тут на тебе! Но что поделаешь, пошла в библиотеку набираться знаний… Щенка Томом назвали. Выгуливаю теперь. Чаще всего — у Михайловского замка. Там же познакомилась с другими собачниками, но самое интересное, — с женщиной, которая цирковыми собаками занимается, ухаживает за ними. Она-то и стала мне главным учителем в собачьих премудростях. Заодно и с дрессировкой помогает.
А вот из маминых знакомых, кажется, только Таисию Ивановну знаю. Это мамина однокурсница по институту культуры. Когда они учились, хрущевская «оттепель» была, и они вместе по разным выставкам, вечерам, встречам бегали, в кино, в театры, на танцы. Впрочем, с тех пор многое изменилось. Таисия Ивановна в аварию попала, инвалидом стала. Уже сидя в инвалидном кресле, в одиночку двух детей подняла. Мама с ней все больше по телефону общается. А больше я из маминых знакомых никого не знаю. Не любит она гостей домой приглашать. Кафе — вот ее стихия. А мне что в них делать?
Новая запись.
Удивительное дело: и бабушка, и мама — обе актрисы, и это могло бы добавить им сходства, но нет…
Бабушка говорит: «служить» в театре, а мама «работает» на эстраде.
Бабушка любит вспоминать своих учителей и тех, с кем работала, об учениках-студийцах из ДЮТа часто рассказывает, много читает и рассуждает о тех, чьи имена уже вписаны в историю театра. Особенно о Ермоловой. Мария Николаевна для нее всегда примером была, образчиком мастерства, человечности и скромности.
Маме, в основном, реакция зрителей интересна.
Глядя на бабушку, никогда не поверишь, что перед тобой настоящая актриса, — такая она простая, естественная, родная очень. Хоть дома, хоть на улице. Ну разве что одевается всегда элегантно, хотя и небогато. Зато и шьет как!
(Не просто шьет! Эскиз, выкройку, сметку, прострочку, утюжку — все сама… Несколько систем кройки знает. А как о них говорит! — заслушаться можно. Столько там премудростей, хитростей! — целая наука! Сам математик Чебышёв не зазорным считал над формулами кроя голову ломать! Как же не наука? Но это меня в сторону понесло. А с бабушкой всегда так. Начнешь с какой-нибудь мелочи, и столько
Другое дело мама!.. На минутку во двор выскочит, и сразу видно, — актриса. По улице как царица идет. Разговаривает всегда громко, уверенно, зная, что ее слов ждут. И ведь действительно ждут. Только если за бабушкиными словами тайны мира скрываются, то за мамиными — чувства, волнения души, эмоции. А так как она еще и красавица, то смотрится все это завораживающе. И она это знает.
Оттого и речь у них разная. Бабушка всегда извинится, прежде чем «обеспокоить», никогда не прервет, а если прервут ее, всегда уступит. И говорит просто, прямо, без намеков, двусмысленностей… Мама любит напор, размах, многозначность, эффект…. Поэтому всё у нее «колоссально», «грандиозно», «феноменально», всё каламбуры с остротами... А то и вовсе сарказмы, которых я, при своих медленных мыслях не люблю.
Я спрашивала маму, почему они такие разные. Мама говорит, у бабушки воспитание старое, — воспитание, в котором человек не больше винтика представлялся. Да еще война, сталинские времена, — вот и вышло, что страха больше, чем души.
Я спрашивала бабушку, почему они такие разные. Бабушка говорит, что дети всегда лучше чувствуют время, охотнее идут ему навстречу, а она уж по старинке, как привыкла.
Не знаю. Война, сталинские времена — это да. Но страха, больше чем души?… Шостакович писал, что страх сидит у него под кожей, но Седьмая симфония!.. Разве можно было написать такое, если в душе один страх? А нежнейшие Ахматова, Мандельштам, Пастернак… Разве ж одним страхом они жили? Ведь и материнское горе, и близкое к сумасшествию бездомное существование, и славу — все умели пережить и людьми остаться. Титанами и… людьми. И кто рассудит, чего в них было больше — титанического или человеческого? и что значимее? Значит, не только страх…
И про «дети острее чувствуют время», — мне уж точно не понять. Я тормоз известный, — какое тут чувство времени!
Зато я точно знаю, что при всей разности, — все мы очень-очень любим друг друга. И нет ничего сильнее нашей любви.
САРАТОВСКИЕ ГЛАВЫ
Глава 8. Преломление
Предвечерье, безмолвие, холодность: ни молочниц, ни рыбарей, ни мальчишек-газетчиков… Где-то прокатится конский топот, стеснительно прокхеркает вдалеке суденышко — и снова тихо, снова пустынно. Разбитые фонари да одиночные силуэты прохожих. В жидких сумерках — плохо различимые человеческие лица и другие — плакатные, огромные, с безжалостными глазами. Они сердито взирали с аляповатых полотен, дрожа от ветра и ярости, сотрясались и громыхали, угрожая изгнать, смести, уничтожить… И всё стонало и ныло в ответ.
Не таким, другим представлялся Поле Саратов. По большим красивым альбомам, по рисункам бабушки Зинаиды Ивановны, по рассказам взрослых — город, полный дворцов и соборов; днем залитый солнцем, вечером расцвеченный светильниками; с театрами и синематографами; с многоцветно сияющими подъездами, куда под вечер слетались коляски с пролетками; из них выпархивали прекрасные дамы в платьях фру-фру[45] и в шляпках от мадам Сервье и господа в парадных мундирах и фраках, в цилиндрах и с щегольскими тростями; и волшебными стражами охраняли прекрасную сказку всё подмечающие швейцары с огромными, отполированными до зеркального блеска, пуговицами.