Сволочь
Шрифт:
— Покажи, кому говорю.
Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:
— Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячество, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.
— Странные люди эти взрослые мужчины, — сказал я. — Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят с собой коньяк и вино. Чего еще они не делают?
— Ты сумасшедший, — заявила Люсьена. — И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как
— Это упрек?
— Конечно, дурачок. Иди сюда.
Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился всем этим фейерверком — цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.
— Слушай, — проговорила Люсьена, — какая же я дура. Ты ведь, наверно, голодный?
— Я всегда голодный, — ответил я.
— Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо бутербродов приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?
— Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.
Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тонко нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.
— Держи, — сказала она.
Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.
— Знаешь, — сказала Люсьена, — мне почему-то нравится есть голой. А тебе?
— Очень, — кивнул я с набитым ртом. — Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.
— А давай выпьем коньяку?
— Давай.
— Не вставай, я сама.
Она принесла бутылку, пару стаканов и плеснула понемногу коньяку в каждый.
— За что выпьем?
— Давай за нас.
Мы чокнулись и выпили.
— А ты правду говорила, — сказал я, — что все мужчины после прощания с тобой спивались?
— Конечно, — ответила Люсьена. — Но ты же мне не поверил.
— Теперь верю. Слушай, давай не прощаться?
— Это как?
— Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.
— Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.
— А я не востребован?
— Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса. Потом все разъедутся, и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда у нас есть то, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.
— Скажи еще, что утро вечера мудреней.
— Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.
Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а стенные часы показывали
— Розы у вас есть? — спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и помятым лицом.
— Есть, — почему-то обиженно ответила та.
— А белые есть?
— Есть и белые, — обидевшись еще больше, ответила продавщица.
— Дайте девять штук, только покрасивее.
— Где я вам возьму покрасивее? — Продавщица окончательно вышла из себя. — Все только и ищут, чтоб покрасивее, а где на всех этой красоты напасешься?!
Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целлофаном и сунула мне в руки.
— Пятьдесят четыре рубля, — бросила она.
Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и пятирублевку.
— Спасибо, — сказал я. — Сдачи не надо.
— И мне от вас ничего не надо! — визгливо возмутилась продавщица. — Забирайте свой рубль и… Идите, идите, нечего тут.
В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по новой, чтобы забраться наверх тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.
— Люсьена! — позвал я.
Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.
— Люсьена! — снова позвал я.
На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина медная грива.
— Ты? — Она усмехнулась. — А я уж думала, что ты испугался и решил сбежать через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальной сцены.
— Я цветы тебе принес. — Я протянул вверх букет белых роз.
— Солнышко мое, — сказала Люсьена, — почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?
— А что ты любишь? — удивился я.
— Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.
— А что нам к чему?
— Вспоминать друг о друге с теплом и улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила…
— Ты это нарочно говоришь, чтобы меня разозлить!
— Нет, мой глупый мальчик. Ну сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты хоть это понимаешь?