Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.
Шрифт:
с. За оградой монастыря
Парадоксальность ситуации состоит в том, что отрекшийся от мира сего Феодосий снова идет в этот мир, но не для того, чтобы вкусить удовольствий его или хотя бы найти равновесие между миром иным и сим миром, а потому что и к сему миру он испытывает жалость, потому что, зная о неизбежной связи с ним (монастырь живет милостыней мира), он должен платить ему свой долг, потому, наконец, что и сей мир нуждается в спасении, в подлинном приобщении его к Христовым заповедям и к жизни, соотносимой с ними и верной им. Сама «необходимость», как бы «принудительность» связи с миром, по–видимому, не воспринималась Феодосием как неизбежное зло, но именно как естественная ситуация, как новое и обширное поле, к которому нужно приложить силы и на которое нужно расширить свое труженичество. «Социально–хозяйственные» таланты Феодосия, его «артельность», открытость и доверчивость к миру при ясном сознании противопоставленности этого мира и мира иного — все это пригодилось Феодосию в его деятельности з а монастырской оградой. При внимательном прочтении соответствующих частей ЖФ складывается впечатление, иногда близкое к убеждению, что Феодосий вообще не подчеркивал идеи падшести мира сего, пребывания его во зле и что связь с миром он не только «признавал» по необходимости, но и с чувством удовлетворения от исполняемого долга культивировал ее [679] .
679
В
Чем платили монастырь, возглавляемый Феодосием, и сам он миру? Материально — своими избытками, обязанными миру же или трудам «рукама своима» чернецов. Духовно — тем, что сами имели, трудясь о Христе и во имя Его. ЖФ сообщает о том, что Феодосий ежесубботне посылал в город воз хлеба для заключенных в тюрьме («сущиимъ въ узахъ»), хотя, видимо, это иногда вызывало недовольство братии [680] . Утешение, заступничество, материальная и духовная помощь — тут же на месте, сразу, не откладывая, по случаю конкретного проявления несчастья, страдания, убогости — постоянно оказывались преподобным, особенно тем, кто по тем или иным причинам попал в беду, в избавлении от которой светские власти, мир помочь были не властны или не расположены. «Милость к падшим», милосердие, благотворительность без залогов, связывающих благотворимых, без обязательств и гарантий с их стороны было непосредственным делом Феодосия, в котором он тоже более всех из братии «преспеша». ЖФ свидетельствует:
680
Во всяком случае его можно предполагать на основании обращения Феодосия к братии в его слове «О терпении и любви»:
Лепо бо бяше намъ отъ трудовъ своихъ кормити убогая и странны я, а не праздным пребывати, преходити отъ келии въ келию.
И бысть въдовицямъ заступьникъ и сирымъ помощьникъ и убогыимъ заступьникъ и, съпроста рещи, вься приходящая, уча и утешая, отпущааше, убогыимъ же подавая, еже на потребу и на пищю тем. (61б).
Хорошо известен эпизод с разбойниками. Они были схвачены в одном из монастырских сел и, связанные, приведены к Феодосию. Характерны две детали. Первая — «Блаженый, видевъ же я съвязаны и въ такой скорби суща, съжалиси зело и, прослезивъся…». «Скорбь» разбойников отзывается жалостью и слезами Феодосия. Этот дар соучастия, со–чувствия, со–страдания обнаруживается в нем еще не раз. Вторая — Феодосий прежде всего, до всего остального приходит страждущим на помощь («[…] повеле раздрешити я и дати же темъ ести и пити») и только после этого «[…] тако пакы техъ учаше мъного, еже никогоже преобидети и никомуже зъла сотворити». Отпуская их с миром и дав им «от имения довольное, еже на потребу», Феодосий мог рассчитывать только на просветление их грешных душ, на встречное движение их к добру и к Богу. И, в самом деле, уходя, они славили Бога и, как сообщает составитель ЖФ, никому больше не делали зла и жили своим трудом («[…] своими делы довольномъ быти»), см. 50г–51а. Слезы и жалость вызывал у Феодосия вид «нища или убога, въ скорьби суща и въ одежи худе» (51а). Встречая такого человека, блаженный «съ плачемь того миновааше», но только слезами и жалостью дело не кончалось, и, миновав горемыку в физическом пространстве, он в душе постоянно хранил память о нем. Жалость была у Феодосия предвестием дела и знаком начала его; как из куколки вылетает бабочка, так из жалости являлось дело жалости, благотворительное деяние, имеющее своей целью помощь тому, кто жалок и вызывает жалость. Два фактора определяют с наибольшей глубиной описываемую ситуацию — соучастие (жалкий =>жалость, т. е. убогий и Феодосий печалующийся в связи с ним) и причинно–следственная цепь — жалкость–жалость =>деяние, ликвидирующее ее, уничтожающее ее причину. И не случайно, что, описав нищего, калеку, скорбящего и т. п. и жалость, вызванную их видом у Феодосия, составитель ЖФ соедйняет эту часть рассказа с последующей причинным «сего ради» —
И сего ради сотвори дворъ близь манастыря своего […] ту же повеле пребывати нищимъ и слепыимъ и хромыимъ и трудоватыимъ, и отъ манастыря подавааше имъ еже на потребу и от вьсего сущаго манастырьскааго десятую часть даяше имъ. И еще же и по вься суботы посылаше въ потребу возъ хлебъ сущиимъ въ узахъ. (51а).
И не только отверженные были предметом забот Феодосия за монастырской оградой, но и обычные «средние» люди — горожане и крестьяне и «верхи» — бояре, вельможи, князья. Феодосий интересовался их жизнью, наблюдал за ней, вникал в ее проблемы, советовал, утешал, наставлял, помогал. Многие миряне понимали эту роль Феодосия, высоко оценивали ее и нуждались в общении с Феодосием. Одна из новых для Руси форм связи монастыря с миром — духовничество, и считают, что именно Феодосий был основоположником традиции избирания мирянами в качестве своих духовных («покаяльных») отцов преимущественно монахов [681] .
681
Преемник Феодосия по игуменству, Стефан, так же, как и Феодосий, выступает как духовный отец среди киевских бояр.
Темь же убо слышаще князи и боляре доброе ихъ [монахов, — В. Т.] житие прихожааху къ великууму Феодосию исповедающе тому грехы своя, иже велику пользу приимъшю бо от того. (40а).
И в свою очередь они приносили ему что–либо от своих богатств «на утешение братии, на состроение манастырю своему» (были случаи, когда монастырю дарились даже села). Особенно любил духовные беседы с Феодосием князь Изяслав. Часто он приглашал его к себе, иногда сам приезжал в монастырь.
Наипаче же зело любляаше блаженааго христолюбивый князь Изяславъ, предержай тогда столъ отьца своего, и часто же и призывааше къ собе, мъножицею же и самъ прихожааше к нему и тако духовьныихъ техъ словесъ насыщашеся и отхожааше. (40а).
Изяслав очень дорожил этими беседами: они были ему непосредственно приятны, и он умел извлекать из них пользу для себя [682] . Через отношение духовничества Феодосий еще глубже входил в злобу дня мира сего, узнавал его сложности, заботы, соблазны, срывы и в свою очередь получал возможность духовного окормления мирян, нравственного влияния на них. Что же касается отношений с властью, то в этой области духовные беседы Феодосия имели особое значение, ибо христианизация сферы власти и политики и в то начальное время государственности и церкви, и тем более позже оставалась сложнейшей задачей, к сожалению, так и не решенной. Опыт Феодосия в этом отношении, пожалуй, можно расценить как один из редких удачных в целом примеров. Впрочем, на этом пути были и относительные неудачи и немало опасностей.
682
Ти тако христолюбивый князь насыщашеся медоточьныихъ техъ словесъ и иже исхожааху от устъ преподобьнааго отьца нашего Феодосия и велику пользу приимъ отъ него, иде въ домъ свой славя Бога. И от того дьне большиими начать любити и, тако имяше его, яко единого отъ прьвеихъ святыихъ отець и вельми послушааше его и творяаше вся повеленая ему от великааго отьца нашего Феодосия. (41а).
Для отношений Феодосия с властью, конечно, наиболее
683
Впрочем, даже благочестивый князь Изяслав ведет себя тиранически по отношению к монастырю и его братии в случаях, когда считает затронутыми свои интересы. В уже упоминавшемся конфликте, возникшем из–за ухода в пещеру Варлаама и Ефрема, князь «разгневася зело» и приказал привести к себе великого Никона, «дръзнувша таковаа сотворити». С гневом обращается он к нему и ставит перед ним жесткую альтернативу — «Или увещавь их в дом свой поити, или на заточение послю тя и сущаа с тобою, и печеру вашу раскопаю». И то, что князь, в конце концов, отказался от своих требований, не его заслуга. Но, напротив, заслугою Феодосия, видимо, является то, что с ним князь Изяслав не позволял себе таких поступков.
Как известно, старший сын Ярослава Мудрого Изяслав занимал киевский великокняжеский стол с 1054 по 1073 г. (с перерывом, во время которого правил Всеслав). В 1073 г. Изяслав был изгнан из своего удела своими братьями Святославом Черниговским и Всеволодом Переяславским. Изяслав вынужден был бежать из Киева, а княжеский стол захватил Святослав, владевший им до самой своей смерти в 1076 г. (см. Приселков 1913:204–212). Отношение летописи к этому событию и к Святославу недвусмысленно [684] и, судя по всему, совпадает с отношением Феодосия, которое, скорее всего, и было усвоено летописцем. ЖФ сохраняет нам начало этого конфликта с князем и, что особенно ценно, данные о позиции Феодосия и его поведении в этом конфликте:
684
В летъ [1073 — В. Т.] — Воздвиже дьяволъ котору въ братьи сеи Ярославичихъ. бывши распри межи ими. быста съ собе Святославъ со Всеволодомь. на Изяслава. изиде Изяславъ ис Кыева. Святослав же и Всеволодъ внидоста в Кыевъ. месяца. марта. 22. И седоста на столе на Берестовомь. преступивше заповедь отню. Святослав же бе начало выгнанью братню. желая болшее власти… А Святославъ седе Кыеве прогнавъ брата своего. преступивъ заповедь отню. паче же Божию. велии бо есть грехъ преступающе заповедь отца своего.
Сицево преподобьному и преблаженому отьцю нашему Феодосию пасущу стадо свое съ вьсякыимь благочестиемь и чистотою и еще же и житие свое съ воздерьжаниемь и подвигомь исправляющею, бысть въ то время съмятение некако от вьселукавааго врага въ трехъ кънязехъ, братии сущемъ по плоти, якоже дъвема брань сотворити на единого старейшааго си брата, христолюбьца, иже поистине боголюбьця Изяслава. То же тако то прогьнанъ бысть от града стольнааго, и онема, пришедъшема въ градъ то, посылаета же по блаженааго отьца нашего Феодосия, бедяща того прити къ тема на обедъ и причетатися неправьдьнемь томь совете. То же, иже бе исполъненъ духа святаго, преподобьный же Феодосий разумевъ, еже неправедьно суще изгънание, еже о христолюбьци, глаголетъ посъланому, яко не имамъ ити на тряпезу Вельзавелину и причаститися брашьна того, исполнь суща крови и убийства. И ина же многа укоризьна глаголавъ, отпусти того, рекый, яко да возвестиши вься си посълавъшимъ тя. (57г–58а).
Противопоставление участников будущего конфликта начинается с самого начала. С одной стороны, благочестие, чистота, воздержание, подвиги; с другой, — чуткость к наущению лукавого, выступление против брата по крови, к тому же старшего, и изгнание его. У Изяслава как старшего сына Ярослава Мудрого были все формальные права на киевский престол, а у его братьев, которые были моложе и сидели в других княжествах, в этих условиях таких прав не было, и они пошли войной на старшего брата, что было уже нарушением права, справедливости, закона. Для Нестора, как и, очевидно, для Феодосия, существенно, что было нарушено не только формальное право: Изяслав — христолюбец и боголюбец, и его моральный, духовный авторитет несравненно выше, чем у его братьев. Разумеется, при несомненном предпочтении Феодосием Изяслава — и по справедливости, по закону и по душевной симпатии, — он все–таки мог не идти на конфликт, приняв приглашение на пир или даже уклонившись от него без объяснений и тем более без укоризн и обвинений. Собственно, так обычно и поступали духовные власти в долгой истории их отношений с властью. Более того, до Феодосия примеры подобного противостояния отсутствуют или во всяком случае неизвестны. Поэтому при оценке инициативы Феодосия нужно помнить, что она не вынуждалась никакими внешними обстоятельствами, но только внутренней духовной ситуацией, вызванной к жизни попранием справедливости, и установкой Феодосия на распространение своего труженического подвига о Христе и на сферу мирского. Но и при признании решающей роли этого духовного императива посланному с приглашением на пир Феодосий мог ответить твердо, определенно, но спокойно, умеренным тоном, так сказать, необидно. Однако происходит нечто противоположное — такое, что в данный момент, когда Святослав только что сел на Киевский стол и у него не было полной уверенности в окончательном успехе и даже в достаточной стабильности положения, могло таить в себе величайшую опасность для Феодосия, последствия которой тогда же, по горячим следам, исчислить было невозможно. Но эта чреватость катастрофой, возможно, и гибелью не только не сдерживала Феодосия, но, похоже, вдохновляла его. На знак любезности со стороны Святослава [685] блаженный отвечает с поразительной резкостью, почти самубийственной смелостью, так, что Святослав не мог ни не обидеться, ни даже сделать вида, что он не заметил обиды. Если перевести то, что в форме косвенной речи передал составитель ЖФ посланному, в прямую речь, то получится примерно следующее — «Христолюбец изгнан несправедливо. Я не пойду на этот Иезавелин пир и не прикоснусь к яствам, пропитанным кровью убиенных!», оскорбление, брошенное как вызов князю, с опасением, как бы посланный не скрыл этих слов во всeй eих резкости от Святослава («[…] рекый да возвестиши вься си посълавъшимъ тя»), и с дополнительными укоризнами, надо думать, разъясняющими, уточняющими и развивающими вглубь это резкое высказывание.
685
Эту любезность можно понимать и как деликатно объявленное прощение–милость и уведомление о том, что он, Святослав, зная о симпатиях игумена к изгнанному князю, готов смотреть на них сквозь пальцы, пренебречь ими, забыть о них и надеется теперь на столь же хорошие отношения между ним и Феодосием.