Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.
Шрифт:
О молитве уединенной, «личной», собирающей и укрепляющей свою собственную душу, ведущей её к Богу, говорилось уже выше. Но ЖФ десятки раз упоминает и общую молитву, во время церковной службы, выступающую как существеннейшая часть ритуала. Она неотменна и в дни великого поста, когда Феодосий удалялся из монастыря в свою святую пещеру —
[…] и въ пятокъ тоя неделя, въ годъ вечерьняя, прихожааше къ братии и, ставъ въ дверехъ церковьныихъ, учааше вься и утешая, подвига ради и пощения ихъ. (37г).
Молитва требует сосредоточения и бодрости духа. Поэтому Феодосий и заботился, чтобы в послеобеденное время монастырские ворота были заперты и никто не помешал бы братии, отдыхающей «нощьныихъ ради молитвъ и утреняго пения» (40б, ср. также 40г). Забота Феодосия о братии — и до молитвы, и во время самой молитвы:
Сицева ти бе блаженаго отьця нашего Феодосия молитва еже къ Богу о стаде своемь и о месте томь и сицево бъдение и несъпание по вься нощи, и тако сияше яко светило пресветьло въ манастыри томь. (56в).
И в ответ на такую молитву Бог посылает чудо — видение божественной службы, указующей святое место и являющей собой, какой должна быть литургия [669] .
Так называемая «Пространная молитва» Феодосия (39а–39г), интересная и поучительная как образец его творчества как религиозного писателя (молитва, несомненно, была записана и, очевидно, была рассчитана на повторение), привлекает к себе внимание и той
669
Въ едину бо нощь слышаша гласъ бесщислено поющихъ […] Сияше бо и светъ великъ надъ манастыремь блаженаго, и се видеша множьство черьноризець исходящь отъ ветьхыя церкве и бяхуть грядуще на нареченое место, носяху же преди икону святыя Богородиця. Вьси иже ти въ следъ идуще, пояху, и вьси въ рукахъ свеще горуще имяхуть, предъ ними же идяше преподобьный отець ихъ и наставьникъ Феодосий. Таче дошедьше места того, ту же пение и молитву сотворьше, возвращахуся въспять. И, якоже темь зьрящемъ, вънидоша пакы поюще въ ветьхую церьковь. (56в–56г).
Ср. к «пересчету»:
и манастырь то подобенъ небеси и въ немь блаженый отець нашь Феодосий паче слънца восиявъ добрыими делы. (39г).
Другое изображение идеальной церковной службы также засвидетельствовано в видении, представшем разбойникам, собиравшимся ограбить монастырь: ища богатства, о которых они слышали, разбойники не пошли по кельям, но сразу же устремились к монастырю.
И се услышаша гласъ поющихъ въ церкви. Си же, мьневъше, яко братии павечерняя молитвы поющимъ, отъидоша.
Переждав некоторое время и решив, что служба кончилась, они снова пошли к церкви.
И се услышаша то же гласъ и видеша светъ пречюденъ въ церкви сущь, и благоухания исхожаше отъ церкве, ангели бо беша поюще въ ней.
Подумав, что братия поет полунощные молитвы, разбойники снова удалились.
И тако многашьды приходящемъ имъ, и тъ гласъ аньгельскый слышащемъ. И се годъ бысть утренюуму пению, и пономонареви биющю въ било.
В глубине леса разбойники обсудили свои дальнейшие планы. Поняв, что они были жертвой видения, разбойники решили наброситься на чернецов, когда они все соберутся в церкви. Когда монахи пришли в церковь вместе с Феодосием и запели утренние псалмы, разбойники, «акы зверие дивии», устремились к церкви.
Таче яко придоша, и се вънезапну чюдо бысть страшьно: отъ земля бо възятъся и съ сущими въ ней възиде на воздусе, яко не мощи имъ дострелити ея… (46в–47б).
Присутствовавшие же в церкви даже не заметили каких–либо перемен. Поверженные в ужас разбойники разбежались и потом раскаялись, а их предводитель с тремя соратниками пришел к Феодосию, чтобы покаяться и рассказать о случившемся.
Молю вы убо братие подвигнемъ ся постомь и молитвою и попецемъ ся о спасении душь нашиихъ. и возвратимъ ся отъ зълобъ нашихъ и отъ пути лукавыхъ яже суть сии любодеяния. татьбы и клеветы. праздьнословия. котеры. пияньство. обиедание. братоненавидение. сихъ братие уклонимъ ся. сихъ възгнушаимъ ся. не осквернавимы си душа своея но поидемъ по пути Господьню. ведущиимь ны въ породу и възищемъ Бога рыданиемь. слезами. пощениемь и бъдениемь. и покорениемь же и послушаниемь. да тако обрящемъ милость отъ него еще же возненавидимъ мира сего всегда поминающе о семь Господа рекъшааго. аще кто не оставить отьца и матере и жену и детии. и селъ. мене ради еуангелия несть ми достоинъ. и пакы. обретый душю свою погубитъ ю, а погубивъ ю мене ради спасеть ю. темь же и мы братие. отърекъшем ся мира отъврьземъ ся, и сущиихъ въ немь возненавидимъ же всяку неправьду. еже мерзкааго не сотворити. и не обратимъ ся на прьвые грехы. яко же се и пси на своя блевотины. никъто же бо рече Господь возложь рукы своея на рало и обращься въспять управленъ есть въ цесарьство небесьное. како же мы убежимъ мукы бесконечьныя. коньчавающе время жития сего въ лености. а не имуще покаяния, лепо бо намъ есть нарекъшемъ ся черньцемъ то по вься дьни каяти ся грехъ своихъ. покаяние бо есть путь приводя к цесарьству. покаяние есть ключь цесарьствия. бес того бо неудобь вълести никому же. покаяние есть путь въводя въ породу, того пути братие дрьжимъ ся. на томь пригвоздимъ плесне и стопы, къ тому бо пути не приближаеть ся змии лукавыи, того бо пути шествия суть прискорбьна a последь радованьна. темь же братие подвигнемъ ся преже дьни оного да получимъ благая она. избегнемъ же всехъ хотящихъ быти на неродивыихъ и не въ покаянии живущиихъ.
С заключением —
Святыи убо си наставьникъ сице творяше къ сиимъ и учааше вьсю братию, они же яко земля жажющия воды тако приимаху словеса его. приносяще трудовъ своихъ плоды къ Господу [670] .
Эта молитва позволяет хорошо представить себе, что беспокоило Феодосия в монастырской жизни (и реально и потенциально), что считал он нужным делать (отречение от зла, покаяние и т. п.), каким он представлял себе идеального монаха и идеальную общину, одним словом, что он обличал и чему он учил. И текст этой молитвы и общий контекст ее применения, использования дают понять суть подвига Феодосия в собирании своего духовного стада и воскормлении его [671] . Подлинно, «яко пастухъ добрый, пакы пасяше, уча и утешая и словесы увещавая душа ихъ, коръмляше и напаяя не престаяше» (50б), и все это умел вместить в свою молитву о братии. Поэтому она была сугубо благодатна и действенна. Обо многом случившемся уже по смерти блаженного в ЖФ говорится формульно — «молитвами преподобьнааго отьца и наставьника нашего Феодосия» [672] , ср. 52в, 64г, 65а (дважды), 66а, 66б, 66в, 66 г. и др. (характерно сгущение этих формул в конце ЖФ), и к самому Феодосию уже обращаются с молитвою [673] . Впрочем, нужно помнить, что блаженный молил о столь многом и разном, сколь многообразны были его заботы. Сама молитва, особенно совместная, понималась Феодосием как такое настраивание на доброе и праведное, которое устраняет дыхание зла и неправды. Когда отношения между князем Святославом и Феодосием достигли крайней напряженности и само будущее их было под ударом, оба они пошли в церковь и предались молитве (59в). Лишь после нее Феодосий нашел путь к примирению. При этом он не поступился своими нравственными принципами, князь же, не пойдя навстречу ему в главном, тем не менее был покорен духовным величием преподобного.
670
Одним из тех, кто «как земля жаждал воды» был черноризец Дамиан, о котором рассказывает ЖФ как о ревностном подражателе житию и смирению Феодосия, «почитающа съ прилежаниемь святыя книгы, и участяща пакы на молитву» (45г). Рассказ ценен изображением отношения Феодосия к Дамиану и отношения Дамиана к Феодосию. Трогательные детали неожиданно утепляют обычно сухую картину отношений между, игуменом и кем–то из братии. Впрочем, так же трогательны слезы и молитвы блаженного за каждого чернеца, покидавшего монастырь (ср. 49в, 49г–50б).
671
Ср. еще:
И тако пребывааше, не дадый себе покоя бъдениемь и молитвами вьсеми нощьныими о стаде своемь, моля Бога и того призывая помощьника имъ быти о вьсякомь подвизе ихъ, и по вься нощи обиходя дворъ монастырьскый и молитву творя, и тою огражая и яко градомь твердомь стрегый, яко да не въшедъ змий лукавый пленить
672
Когда пекарь обнаружил полный сусек муки, который до того был пустым, он вспомнил слова Феодосия о том, что Бог наполнит сусек мукой (54в–55а). Пекарь рассказал блаженному о случившемся чуде, а он в ответ:
«Иди, чадо, и не яви никомуже сего, но сотвори по обычаю братии хлебы. Се бо молитвами преподобьныя братия нашея посъла Богъ милость свою къ нам…»
Эта «подмена» субъекта действенной молитвы достаточно характерна для Феодосия и его ориентации на потаенное добродеяние. К «потаенности» ср. также эпизод с угощением князя Изяслава в монастыре. В ответ на просьбу Феодосия приготовить для князя ужин келарь сообщает, что у него нет меда и даже пустой сосуд стоит перевернутым. Феодосий посылает келаря в кладовую, уверяя его во имя Иисуса Христа, что он найдет там мед. Так и происходит по слову Феодосия, но когда келарь рассказывает ему об этом, преподобный просит его:
«Молъчи, чадо, и не рьци никомуже о томь слова, но иди и носи, елико ти на требу кънязю и сущиимъ съ нимь; и еще же и братий подай от него да пиють.» (54а).
673
Ср. о больном, «огнемь жегомемъ: и малы же въ ся пришедъ моляше Бога, и святого отьца нашего Феодосия, о ослаблении болести» (66а) и др.
В связи с молитвой и церковной службой стоит особо сказать несколько слов о пении псалмов, о котором не раз говорится в ЖФ.
В одном отношении пение псалмов совпадает с молитвой: и то, и другое помогает Феодосию бороться с нечистой силой («мъножьство полковъ невидимыхъ бесовъ», 38а), хотя, конечно, этим не исчерпывается назначение пения. Прежде всего оно было особой частью духовной службы — и индивидуальной, творимой в уединении, и общей, церковной. Похоже, что пение вообще воспринималось с известной опаской, поскольку в течение определенного периода иного пения, кроме «языческого», строго говоря, не существовало. Введение христианства и чина церковной литургии санкционировало признание пения как одного из элементов службы, и псалмы Давида составили основу «вокалического» репертуара. И все–таки как явление эстетически не нейтральное, отмеченное, пение таило в себе соблазн «художественности»: подчеркивая, усиливая, заостряя сакральное содержание, оно вместе с тем при отсутствии контроля могло увлекать и отвлекать именно от исходного содержания, подменяя его нейтральной по отношению к нему формой, способной, иногда как губка жадной, к впитыванию иных, даже противоположных исходному, содержаний. Эта «двойственность» эстетического вообще и музыкального в особенности, гениально выраженная Достоевским («Подросток») и следовавшим ему в этом Томасом Манном («Доктор Фаустус»), конечно, ощущалась во многие «чуткие» эпохи. Но «музыкальное» в псалмах контролировалось «словесным», т. е. логическим ( как слово и — более того — Слово), форма подчинялась смыслу, семантизировалась, служила ему не за честь, а за совесть. Поэтому Псалтирь и выступала как одно из самых надежных и многократно проверенных собраний текстов для пения. Упорядоченность пения «логическим» словом, расчлененность и структурированная организация его, четкая связь со смыслом превращали пение, помимо всего другого, в опору и инструмент борьбы и преодоления того «музыкального» («звукового») начала, которое было анархично в отношении смысла и содержания и неизбежно становилось сферой действия злых сил. Хаотическое, какофоническое, дьявольское «музыкальное» («шум») противостояло «космологически» упорядоченному, божественному «музыкальному».
В ЖФ рассказывается, как боролся Феодосий, затворившийся во время великого поста, с бесовскими искушениями, как побеждал их силой Христовой, как завершал эту победу вечерним пением:
По вечерьнимъ убо пении седъшю ему и хотящю опочинути, не бо николиже на ребрехъ своихъ лежашеть, но аще коли хотящю ему опочинути, то седъ на столе, и тако, мало посъпавъ, въстаняше пакы на нощьное пение, и поклонение коленомъ творя. Седъшю же ему, якоже речеся и се слышааше гласъ хлопота въ пещере отъ множьства бесовъ, якоже се имъ на колесницахъ едущемъ, другыимъ же въ бубъны биющемъ, и инемъ же въ сопели сопущемъ, ти тако всемъ кличющемъ [674] , якоже трястися пещере отъ множьства плища зълыихъ духовъ. Отець же нашь Феодосий, вся си слышавъ, не убояся духъмъ, ни ужасеся серьдцемь, но оградивъся крестьнымь оружиемь и, въставъ, начать пети псалтырь Давидову. И ту абие многый трусъ не слышимъ бывааше. Таче по молитве седъшю ему, се пакы бещисльныихъ бесовъ гласъ слышаашеся, якоже и преже. И преподобьнууму же Феодосию ставъшю и начьнъшю оно псалъмьское пение, гласъ онъ абие ищазааше. (38а–38б).
674
Почти то же на княжеском пиру —
и се виде многыя играюща предъ нимь: овы гусльные гласы испущающемъ, другые же оръганьныя гласы поющемъ, и инемъ замарьныя пискы гласящемъ, и тако вьсемъ играющемъ и веселящемъся, якоже обычай есть предъ княземь. (59г).
ЖФ отмечает, что подобное повторялось «по многы дьни и нощи» [675] , и каждый раз с Божьей помощью, молитвой и пением Феодосий одолевал злых духов. Этот свой опыт он передавал братии. В частности он советовал после вечерней молитвы уединяться в келье и молиться там Богу или заниматься ручным трудом, «псалмы Давыдовы въ устехъ своихъ имуще…» (39а) [676] . И сам он не раз делал то же.
В одном случае ЖФ рисует почти жанровую картинку, умилительную как средневековый примитив: келья Феодосия, время после вечерней молитвы, в келье двое — искусный черноризец Иларион, переписывающий книгу, и отец Феодосий, «оному же псалтырь усты поющю тиха и рукама прядуща вълну, или кое ино дело делающа» (44г); входит эконом и сообщает, что на завтра не на что купить еды для братии; Феодосий отвлекается:
675
Ср. еще: «Единой бо нощи поющю ми въ кели обычьныя псалъмы…» (44а).
676
В «Поучении перед началом Великого поста», обращенном к братии, Феодосий советует:
Тем же противитеся бесовьскому действу и пронырьства ихъ, блюстися отъ лености и отъ многаго сна, бодру быти на пенье церковное, и на преданья отечьская, и почитанья книжная; паче же имети въ устехъ Псалтырь Давыдовъ подобаетъ черноризцемъ: симъ бо прогоними бесовское унынье…
Се, якоже видиши, уже вечер сущь, и утрьний день далече есть. Темьже иди и потрьпи мало, моляся Богу, неколи то помилуеть ны и попечеться о насъ, якоже самъ хощеть. (44г).
Эконом уходит, а блаженный «иде въ келию свою петъ по обычаю обанадесяте псалма» (45а); спустя некоторое время снова приходит не находящий себе покоя эконом с той же заботой, и снова Феодосий отсылает его обратно, с просьбой не заботиться о завтрашнем дне и с уверением, что Бог не оставит их; эконом, едва ли вполне успокоенный словами Феодосия, уходит,
и се вълезе светьлъ отрокъ въ воиньстеи одении и поклонивъся, и ничесоже рекый, и положивъ же на столпе гривьну злата и тако пакы молча излезе вонъ. (45а).
Феодосий берет золото и со слезами молится про себя, потом призывает привратника и спрашивает его о том, кто приходил ночью в монастырь; «Никто, — отвечает тот, — так как ворота еще засветло были заперты»; тогда Феодосий зовет эконома —
Чьто глаголеши, брате Анастасе, яко не имамъ чимь купити братии требования? Но сице, шедъ, купи еже на потребу братии. Въ утрей же пакы день Богъ да попечеться нами.