Святой патриарх
Шрифт:
Завидев слепцов, польские жолнеры остановили их. Двое из них были слепые — один старик, другой помоложе, а третий — мальчик, их «поводатырь» или «мехоноша». У всех у них было в руках по длинному посоху, а за плечами крест-накрест висели сумы для подаяний.
— Вы здешние, хлопы? — спросил их усатый шляхтич со шрамом на щеке.
— Тутошни, панове, — отвечал старший слепец.
— А дорогу до Суботова хорошо знаете? — спрашивал дальше шляхтич.
— Как же не знать, панове? — отвечал младший. — Вы сами, бувайти здорови, ведаете, что жебрака, как и волка, ноги кормят: как волк знает в лесу все дорожки, так и слепцы жебраки.
Некоторые
— И точно волки, а малец совсем волчонком смотрит. Ты чей?
— Ничей, — бойко отвечал мальчик.
— Как ничей? — удивился шляхтич.
— Ничей, пане: моего батька татары зарезали, а мать в полон увели.
— А это за то, что вы против панов всё бунтуете.
— Мы не бунтуем, пане.
— Ладно! Так показывайте нам дорогу до Суботова. А сегодня мы туда дойдём?
— Не скажу, — отвечал старший.
— Как не скажешь, пся крэвь! — вспылил шляхтич.
— Не скажем, — повторили оба слепца.
Шляхтич замахнулся было палашом, чтоб ударить того или другого за дерзкий ответ, как его почтительно остановил один из городовых казаков, родом украинец.
— Они, вашмость, не не хотят сказать, а не знают, — сказал он, — это такая хлопская речь: когда они чего не знают, то говорят — «не скажу».
— Так-так, панство, — подтвердил старший слепец, — уж такая у нас, у хлопов, речь поганая. А сдаётся мне, панове, что сегодня вы не дойдёте до Суботова — далеконько ещё.
— Так марш вперёд! — скомандовал шляхтич.
Скучившиеся было около слепцов жолнеры расступились, и отряд двинулся. Где-то позади какой-то хриплый голос затянул:
Wyszla dziewezyna wyszla iedyna,
Jak rozowy kwiat,
[98]
и тотчас оборвался. Слышны были шутки, перебранки, смех.
— А пусть жебраки запоют какую-нибудь думу — всё будет веселей идти, — предложил городовой казак с огромной серьгой в ухе.
— И то правда! пусть затянут свою хлопскую думу, — согласились другие. — Эй, вы, слепаки! затяните-ка думу, да хорошую!
— Какую ж вам, панове? — отвечал старший слепец, не оглядываясь, но ощупывая посохом путь.
— Какую знаете, — был ответ.
Слепцы тихонько посоветовались между собою, и младший из них, вынув из-под полы своей ободранной «свитины» бандуру, стал её налаживать и тихо перебирать пальцами струны. Скоро он затянул одну из любимейших для каждого украинца думу — «Невольницкий плач» — думу, содержание и мелодия которой хватали за душу каждого, потому что в то время чуть не из каждой украинской семьи кто-либо томился в крымской или турецкой неволе. Скоро и второй голос присоединился к первому, и оба голоса, равно как и мелодия думы, буквально рыдали.
Дума говорила о том, что не ясный сокол плачет-выкрикивает, а то сын к отцу-матери из тяжкой неволи в города христианские поклон посылает, ясного сокола родным братом называет: «Сокол ясный, брат мой родненький! Ты высоко летаешь, ты далеко видишь, отчего ты у моего отца и матери никогда в гостях не побываешь? Полети ты, сокол ясный, брат мой родненький, в города христианские, сядь — упади у моего отца и матери перед воротами, жалобно прокричи, про мою казацкую участь припомяни. Пусть отец и матушка мою участь казацкую узнают, своё добро-имущество с рук сбывают, богатую казну собирают,
Воодушевление певцов росло всё больше и больше. Слушателям, особливо же из городовых казаков, которые все были чистейшие украинцы, казалось, что это поют и плачут сами невольники, измученные, ослеплённые мучителями-янычарами, что действительно они обращаются к соколу, к ясному солнцу, к небесному своду. Все толпились поближе к певцам и слушали-слушали, затаив дыхание или же украдкой смахивая со щеки предательскую слезу. А они, поднимая свои слепые глаза к небу, пели все с большим и большим воодушевлением. Сама бандура, совсем не хитрый инструмент, и та, казалось, рыдала — и у неё дух захватывало от рыданий.
Потом бандура и голоса певцов как-то обрывались, и этот перерыв ещё больше томил душу слушателя: казалось, он ждал, что же будет дальше в этом безбрежном море печали.
А бандура опять тренькала, сначала один голос, потом другой, — и снова раздавался невольничий плач и проклятие:
«Будь ты проклята, земля турецкая, вера бусурманская! ты наполнена сребром-златом и дорогими напитками, только бедному невольнику на свете невольно: ни Рождества Христова, ни Светлого Воскресенья бедные невольники не знают, все в проклятой неволе, на турецкой каторге, на Чорном море изнывают, землю турецкую, веру бусурманскую проклинают: ты, земля турецкая, ты, вера бусурманская, ты, разлука христианская: не одного ты разлучила за семь лет войною — мужа с женою, брата с сестрою, детей маленьких с отцом и матерью! Высвободи, Боже, невольника на святорусский берег, на край весёлый, меж народ крещёный!»
— Поганая песня! самая хлопская! — послышалось среди жолнеров.
— Спойте другую, а то мы уснём. Пойте весёлую!
— Вот что, люди божьи, спойте им про казака, что штаны латает, либо про Пазину! — со смехом отозвался городовой казак с огромной серьгой в ухе.
И вдруг неожиданно старый слепец, повернувшись лицом к жолнерам и взяв бандуру у товарища, быстро забренчал и, семеня ногами, запел:
Хто попа й попадю
А я ПАзину люблю,
Люблю у день и в ночи,
Ясне свитло гасючи.
На Пазини корали —
Сто золотых давали.
А ни батько купив,
А ни мати дала:
Сама добра була —
С козаками добулА:
ЗдобулА, здобулА —
Бо хороша була!
— Ай да дед! виват! виват! — кричали жолнеры.
А слепец, серьёзно отплясав, снова повернулся и зашагал, ощупывая посохом дорогу.