Святой патриарх

Мордовцев Даниил Лукич

И она нашла его под саваном черницы…

Что ж ему оставалось теперь делать? Тогда впереди у него было что-то — много было впереди! Видеть чужие земли, все чудеса заморщины, сбросить с себя родительскую опеку, забыть на время постылую Москву: целый океан неизведанного был у него тогда впереди! И он изведал всё это и кончил тем, что плакал в гондоле, в Венеции, когда вспоминал об этой самой Москве, о брошенной в ней невесте, и пел «не белы снежки», глотая слёзы раскаяния.

И вот теперь… Нет, так оставаться

нельзя! Теперь для него Москва — пытка: от неё так близок Новодевичий монастырь!

Теперь надо стараться забыть её, похороненную в стенах монастыря. А как забыть? где?

Он теперь знал где: там, где люди умирают под гром пушек, под крики победы, под свистом пуль и стрел. Он пойдёт туда — к запорожцам, к Брюховецкому, к Косагову, что воюют теперь с поляками, его лютыми врагами, отравившими ему жизнь своею польскою наукою, отнявшими у него счастье, любовь к родине.

А сложит он там голову — тем лучше! Слишком уж тяжело стало носить её на плечах. Да и кому она нужна? Отцу? У него на плечах государские заботы. Ей? Всё равно ей не обнимать уж, не целовать эту буйную головушку, как когда-то она целовала её.

На другой же день он сказал о своём решении отцу. Старика удивило это внезапное решение: всего дней пять как воротился из долговременной отлучки, после скитания по чужим землям, — и вдруг опять покидать Москву!

— Хочу заслужить вины мои пред государем! — одно твердил он на все доводы отца. — Либо лягу костьми в поле ратном, либо со славою возвращусь, дабы тебе не краснеть за блудного сына.

Решение это в то же время и радовало старика… «На путь истинный возвращается малый», — думал он и доложил об этом государю.

И Алексея Михайловича обрадовало это решение молодого человека. Он полюбил его как сына, особенно после его чистосердечного раскаяния в своём опрометчивом проступке. Отца же, старика Афанасия, он давно любил и высоко ценил его государственный ум.

Он велел Воину явиться к нему — попросту, не во время смотра и купанья запоздавших стольников, а в его образную и в то же время рабочую горницу, по-нынешнему — в свой кабинет, смежный с молельною государыни.

Царь принял Воина милостиво, хвалил за доброе решение.

— Хощу вины свои заслужить пред тобою, пресветлый государь! — повторял и здесь то же самое Воин, что говорил и отцу. — Либо положу свою голову в ратном поле…

— Зачем же? — ласково перебил его государь, любуясь мужественной его осанкой.

— Батя! ты знаешь — мы от рода римского кесаря Августа…

Это стрелой влетела в отцовскую рабочую горницу царевна Софья, думая, что отец у себя один — и остолбенела, вся вспыхнув: серебристый голосок её оборвался на «Августе».

Она стояла с тетрадкою в руках, как зайчик, застигнутый врасплох.

Воин низко поклонился ей.

— Что? что? —

с любовною улыбкой глядел на неё Алексей Михайлович. — От рода кесаря Августа, говоришь?

— Да, батюшка государь, — несколько оправившись от смущения, проговорила она и взглянула на Воина.

Заметив, что статный молодой человек любуется ею, она стала смелей.

— Откудова ж ты это узнала, всезнайка? — спросил отец, продолжая любоваться девочкой.

— А вот в этой книге написано, — прозвенела она и подошла к отцу, — вот, читай: «выписано из жития преподобного Нила, Столбенского чудотворца…»^[106]

— Ну, читай ты, у тебя глазки лучше моих, а туту так бледно написано, — сказал Алексей Михайлович, гладя головку дочери.

— Вот! — И Софья прочла: — «Прииде во обитель преподобнаго Нила»… Ах! — остановила она себя. — Не с того листа начала… Это о некоей девице, не о кесаре Августе…

Алексей Михайлович рассмеялся и повернул девочку лицом к себе.

— Ты что-й-то путаешь, торопыга.

Софья вспыхнула: она не хотела показаться смешной перед молодым человеком, который ей нравился, когда она была ещё совсем «чюпишная», а теперь ей почти четырнадцать лет.

— Нет, не путаю! — она перевернула лист. — Вот: «Грань десятая, глава вторая. В лето проименитого и самодержавного царя и великого князя Владимера, просветившего всю российскую землю святым крещением, в храбрости великого князя Святослава, внука самодержавного Игоря и достохвальные в премудрости блаженные великие княгини Ольги правнука Рюрекова…»

— Рюрикова, — поправил её отец.

— Нет, Рюрекова! — настаивала упрямая девочка. — Туту написано! Смотри.

— Ну, добро, — согласился отец. — Читай дальше.

— «…первовладествующего в Великом Новгороде и во всей русской земле, не худа рода бяху и незнаема, но опаче проименитого и славного римского кесаря Августа, обладающего всею вселенною, единоначальствующего на земли, во время первого пришествия на землю Господа Бога Спаса Нашего Иисуса Христа, иже нашего ради спасения изволи родитися от без… от безневестныя»…

Девочка остановилась и вопросительно посмотрела на отца.

— Что это такое «безневестныя»? — спросила она.

— Это так Богородицу величают, — отвечал Алексей Михайлович.

— Для чево ж «без невесты»? — недоумевала Софья. — На чтой ей невеста?

— Ну, ин читай дальше! — перебил её отец.

— «От безневестныя, — покорно продолжала юная царевна, — и пресвятыя и приснодевы Марии».

— Воистину так: при римском кесаре воплотися Сын Божий — при Августе, — заметил Алексей Михайлович. — А вот Воин и сам был в Риме, — указал он на молодого человека.

Юная царевна так, кажется, и облила его с головы до ног светом своих ясных глаз. Воин скромно улыбнулся.