Святой патриарх
Шрифт:
С необыкновенным женским чутьём княгиня Прозоровская догадалась, однако, что происходило в душе их дорогого необычайного гостя, с известием о покорности которого уже поскакал гонец от астраханского воеводы в Москву к царю Алексею Михайловичу. Княгиня заговорила с ним о его молоденькой пленнице.
— Она, чаю, бедненькая, скучает теперь там одна на струге, — сказала она.
— Нет, матушка княгиня, она привыкла, — отвечал Разин.
— А всё ж, чаю, плачет по отцу, по матери.
— Поплакала малость прежде, а ноне нет.
— Ах,
Разина это, видимо, тронуло. Княгиня же между тем взяла серебряный поднос, наложила на него прекрасных груш, винограду и других, большею частью восточных, сластей: кишмишу, рахат-лукума, изюму, винных ягод и пр.
Тогда Разин подозвал своего персидского толмача, Хабибуллу, который был в числе его послов у шаха, приказал отнести поднос с гостинцем на его струг и вручить от имени княгини Заире Менедовне, как он называл свою пленницу при других.
Чёрные восточные глазки Хабибуллы почему-то блеснули радостью, когда он принимал поднос из рук княгини.
— Кто идёт? — раздался оклик с атаманского струга, когда в темноте на его сходни стала подниматься какая-то тёмная фигура.
— Это ми, Хабибулла с гастынцам, — отвечал гортанный голос.
— А! это ты, Хабибулка! с каким гостинцем? ко мне?
— Нэт, Иван Петровичам, не тебе, а ханым Заир Менеды.
— Какой гостинец?
— Кишмиш, инджир, рахат-лукум, грушам.
— От кого? от батюшки Степана Тимофеевича?
— И от батушка, и от матушка.
— От какой матушки?
— От самово княгин, от матушка воеводиха.
— А что атаман?
— Атаман скучил, ничаво не едил, ничаво не пил, толка хадыл и молчил.
— А наши ребята пьют здорово?
— Ай-ай как пиют! всо большим кавшам.
Это разговаривали посланный Разиным к Заире с фруктами и другими сластями его толмач, персианин Хабибулла, и есаул Разина, Ивашка Черноярец, остававшийся на атаманском струге в качестве охранителя прекрасной персианки.
— А что ханым скучил адын без батушка? — спросил Хабибулла.
— Вестимо, скучает, — отвечал есаул.
— Тэперь нэ будыт скучил.
И Хабибулла направился к роскошно убранной горенке Заиры, откуда светился огонёк.
Заира сидела на богатом персидском ковре с брошенными на него шитыми шелками подушками и играла с маленькой белой собачкой, которую она учила служить на задних лапках.
Робко вошёл в уютную светличку Хабибулла и, припав на одно колено, поставил перед Заирой поднос с фруктами.
— А это ты, Хабибулла, — сказала персианка на своём родном языке. — От кого это?
— От княгини, от супруги воеводы, — отвечал Хабибулла тоже по-персидски и приложил руку ко лбу и к сердцу.
Прелестное личико Заиры зарумянилось. Она поправила на шее нитку жемчугов и в смущении спросила:
— А разве княгиня меня знает?
— Вероятно, знает от батюшки Степана Тимофеевича, — был ответ.
— А что батюшка атаман? — спросила девушка.
— Он
Это известие, видимо, встревожило девушку. Она как-то вся встрепенулась.
— Скучает, говоришь? — с боязнью спросила она.
— Скучает, ханым.
— Отчего же? не болен ли он? ты не заметил? — продолжала тревожно спрашивать девушка.
— Этого, ханым, не заметил, — уклончиво отвечал персианин, — а замечаю только, что у нас, с приездом в Астрахань, что-то не ладно пошло дело.
— А что? разве воевода сердится?
— Нет, ханым, не воевода, а его жена, — загадочно отвечал Хабибулла.
— Что его жена? она сердится? — живо заговорила девушка.
— Да, и сердится, и льнёт к нему, как гурия, — был ответ.
Этот ответ ещё более встревожил Заиру.
— А она молоденькая? хороша собой?
— И молоденькая, и красавица.
Розовые щёчки Заиры мгновенно покрылись бледностью. Она, как раненый тигрёнок, вскочила с ковра. Глаза её горели.
— Говори всё, что знаешь! — схватила она за руку Хабибуллу. — Говори! Он знал её прежде?
— Знал, ханым, — угрюмо отвечал персианин.
— И?.. говори же! говори все! — страстным шёпотом настаивала девушка.
— Что мне говорить!.. Известное дело… Они спознались раньше… воевода стар.
Бедная девушка упала на ковёр и горько заплакала, уткнув своё личико в подушку.
У Хабибуллы глаза сверкнули плотоядным огнём. Он стал перед девушкой на колени и, нагнувшись к ней, страстно шептал:
— Не плачь, ханым, не печалься, звезда Востока. Я отвезу тебя домой, в Персию, к отцу. У меня уже и буса изготовлена и снаряжена — богатое и прочное судно, которое и доставит нас в Персию. Завтра же ночью мы и бежим отсюда. Завтра атаман назначает пир у себя на струге — зовёт к себе в гости и воеводу с женой…
— С женой? — как ужаленная вскочила девушка с подушки.
— Да, с женой, — отвечал соблазнитель. — Так ты сделай вот что, жемчужина Востока: русские любят, чтоб на пиру их угощали жёны хозяев. Ты здесь хозяйка — ты и угощай их завтра. Завтра атаман будет пить, потому что если хозяин не пьёт, то и гости не будут пить. Атаман должен будет пить — и напьётся пьяным. Казаки все перепьются и уснут. Уснёт и атаман как убитый. Тогда я тихонько приеду в лодке и возьму тебя на мою бусу. А чтоб за нами не было погони — я и это устроил. Я подкупил одного персианина, моего приятеля, который послезавтра, когда мы уже будем далеко от Астрахани, придёт сюда на струг и объявит, что ночью он видел, как с атаманского струга какая-то женщина бросилась в Волгу и утонула, что он кричал, чтоб со струга ей подали помощь, но со струга никто не откликнулся — все спали мёртвым сном; что он сам отыскал у берега лодку и бросился искать утопленницу, но так и не нашёл — она пошла ко дну. Так бежим, солнце Востока? Всё равно, атаман разлюбил тебя, променял на прежнюю возлюбленную.