Святой патриарх
Шрифт:
— Точно… сподобился… был в Риме и лобызал каменные ступени лестницы дома Пилатова, по ней же сводили на пропятие Спасителя, — пояснил он.
— А разве она в Риме? — удивился Алексей Михайлович.
— В Риме, государь, — отвечал Воин, — её перенесли из Ерусалима крестоносные рыцари.
— Эка святыня какая, Господи? — покачал головою царь. — Ну, что ж кесарь Август? — обратился он к царевне.
Та в это время так и пронизывала своими лучистыми глазами молодого Нащокина. «Шутка ли! в Риме был, вон этими губами целовал лестницу Пилатову, следы Христовых ножек», — казалось, говорили её глаза.
Слова
— «Сей кесарь, — начала она снова читать, — Август раздели вселенную братии своей и сродником, ему же быша присный брат, именем Прус, и сему Прусу тогда поручено бысть властодержательство в березех Висле реке граде Мовберок[107] и Турок[108]– Хваница (?) и преславный Гданск, и иные многие городы по реку глаголемую Неман, впадшую, иже зовётся и поныне Прусская земля; сего же Пруса семени отъяша вышереченный Рюрек и братия его; егда ещё живяху за морем, и тогда варяги именовахуся и из-заморья имаху дань на чюди, то есть на немцех и на словянех, то есть на новгородцех, и на кривичех, т. е. на торопчанех»[109].
Кончив чтение, Софья Алексеевна с торжествующим видом посмотрела на отца и на молодого Ордина-Нащокина.
— Так вот откудова мы родом, — улыбаясь, сказал Алексей Михайлович, — а я думал, что мы простого роду; а оно вон куда махнуло — в родню с кесарем Августом! Не махонька у нас роденька! А где ты взяла эту книгу? — спросил он.
— Симеон Ситианович Полоцкой принёс мне, — отвечала царевна.
— Балует он тебя, я вижу.
— А потому балует, что я хорошо учу все уроки.
— Добро, добро! Ты у меня умница. Иди же к матери.
Алексей Михайлович погладил дочь по головке, и царевна, поцеловав у отца руку, вышла из горницы, с улыбкой кивнув головой Воину.
Скоро государь отпустил и этого последнего, пожаловав к руке и пожелав ему счастья на ратном поле.
Три дня Воин лихорадочно готовился к отъезду: выбирал лошадей, накупал нового оружия, заказывал дорожное и боевое платье.
А на душе у него было очень тяжело. Хотел он было ещё раз съездить в Новодевичий монастырь ко всенощной, но решимости не хватило: «увижу её — и всё прахом пойдёт»…
На четвёртый день утром, когда отец заседал в царской думе, Воину доложили, что его желает видеть монашка из Новодевичьего. Сердце у него дрогнуло при этом слове. Но он велел впустить: «за сбором, должно быть, на монастырь».
Но сердце у него так и колотилось. Он встал…
В дверях стояла она в своём монашеском одеянии — бледная, бледная…
Он протянул к ней руки. Она бросилась к нему да так и повисла у него на шее.
— Милый мой! суженый мой! — шептала она и плакала.
Он сжимал её в своих объятиях.
— Милая! Наташечка! да как же ты?
— Я совсем к тебе, совсем! и до гробовой доски! Я твоя… бери меня как знаешь… в жёны, в полюбовницы… всё равно я пропала, погубила мою душеньку… Я только твоя, твоя!
— А монастырь?
— Не черница я больше! не Надежда! Я твоя Наташа! твоя вся! вся!
Он ласкал её, шептал всевозможные нежные слова, целовал её светло-русую головку…
Клобук её упал с головы на пол. Она больше не черница…
XIX.
Прошло три года.
Был конец августа 1668 года. На Волге, у астраханской пристани, стояла многочисленная флотилия речных и морских судов — «стругов». Было уже поздно. Тёмная южная ночь давно стояла над Волгой и городом; мерцавшие в небе звёзды показывали уже время к полуночи, а между тем в Астрахани было, по-видимому, очень шумно: оттуда доносились весёлые голоса, подчас слышалось пение, говор, и от времени до времени ночной воздух потрясаем был пушечными выстрелами с крепостных башен.
При каждом таком выстреле ходивший взад и вперёд по одному стругу казак останавливался, прислушивался и скучающим голосом проговаривал:
— «Ишь, черти, загуляли, а ты тут слоняйся, как уток по верстатью!
В Астрахани действительно гуляли. Астраханский воевода, наш московский знакомый, князь Семён Васильевич Прозоровский, справлял именины своей любимой дочери Натальи, которую мы покинули в Москве, три года назад, уже не Натальею, а инокинею Надеждою.
Это и был Натальин день, 26 августа.
Князь Прозоровский назначен был астраханским воеводою недавно — менее года тому назад. Теперь у него шёл пир горой. Да и неудивительно: он очень любил свою белокуренькую Наталью, а с другой стороны, он принимал у себя сегодня редких, дорогих гостей. Главным и почётнейшим гостем был славный атаман вольных донских казаков Степан Тимофеевич Разин. Он недавно только воротился с своею флотилиею и казаками из морского похода[110]. Слава его громких подвигов наполнила уже всю Россию, и хотя эти подвиги сильно озабочивали московское правительство, однако до поры до времени оно принуждено было не только не показывать своего неудовольствия удалому атаману, предводителю буйного казачества, но как бы и поощрять его подвиги «великого государя милостивыми грамотами».
Действительно, в один год Степан Тимофеевич успел показать, на что он способен. Едва он вышел с своими молодцами с Дону на Волгу и основался ватагой на знаменитом «бугре», как тотчас же разбил весенний караван судов, направлявшихся в Москву с казёнными патриаршими товарами и товарами частных лиц, а также с партиею арестантов; начальника стрелецкого отряда, следовавшего с караваном, приказал изрубить в куски, как барана на шашлык, судового приказчика и трёх служащих — повесить, арестантов — освободить, чем и сделал их своими слугами, готовыми за него в огонь и в воду. Потом Степан Тимофеевич уже на тридцати трёх стругах, пополненных, сверх своих казаков, ещё и стрельцами, вышел в Каспийское море, оттуда рекою Яиком дошёл до Яицкого городка и обманом взял его, а взявши — велел тамошнему стрелецкому голове, начальным людям и «несогласным» стрельцам поотрубать головы, ушедших же из Яицкого городка — тоже порубить и потопить. Дальше — разгромил кочевых татар у устья Волги и ограбил турецкое судно. Астраханскому воеводе, князю Хилкову[111], предшественнику князя Прозоровского, присылавшему к нему просить, чтоб он отпустил и стрельцов и всех своих пленников, велел сказать: