Святой патриарх
Шрифт:
Но как она изменилась, поблекла! Словно полузавядший белый ландыш с опущенною головкой.
Неужели не поднимет глаз? Они всё ближе и ближе… Вот прошла первая кружка, за нею блюдо, опять кружка… Её блюдо поравнялось с ним. Она не глядит!
В каком-то безумном отчаянье он с силою бросает крупную золотую монету на её блюдо. Она дрогнула — подняла удивлённые глаза — глаза их встретились на мгновенье… Она замерла на месте…
Блюдо со звоном повалилось на пол, и она упала на пол, как подкошенный колос.
XVII. Только бы видеть его!
После
Она встала с своего скромного ложа и стала молиться. Она теперь в первый раз почувствовала сладость молитвы. Теперь ей есть о чём молиться — и какою молитвою! — высшими степенями молитвы!
Матушка игуменья, часто беседовавшая с нею о молитве, сказывала, что молитва не одна живёт, а есть три степени молитвы: первая степень — это «прошение» — просить Бога о чём-либо, о ком-либо, о себе, о прощении грехов, о душевном покое и т. д.; вторая степень, высшая — это «благодарение» — благодарить Бога за то, что он дал нам жизнь и хлеб насущный, и душевный покой, что он печётся о нашем здоровье, что он всё даёт нам по нашему «прошению»: это молитва человеческая; но есть ещё высшая степень молитвы — молитва ангельская: это — «славословие»: славословят Бога ангелы на небесах да святые угодники. Этой же благодати удостоены иноки и инокини, потому что они восприяли ангельский чин и носят ангельский образ. Монашествующие, удостоившиеся высшей благодати — ангельского чина — должны только славословить Бога, а просить и благодарить могут только за других. О чём им просить за себя? Они всё имеют, даже больше — они сопричислены к ангельскому чину!
Теперь только юная инокиня Надежда поняла всю глубину поучений матушки-игуменьи. Ей хотелось не только благодарить — но не за себя, а за него, что он жив, что он может жить; но ей теперь хотелось славословить!
И она, радостная, сияющая, распростёрлась перед киотой, откуда глядел на неё кроткий лик Спасителя, и славословила, славословила! Ей казалось, что она действительно стала ангелом, она трепетала от счастья, поднималась с полу, поднимала к небу свои нежные руки, точно крылья ангела, и, казалось, неслась в пространстве, неслась всё выше и выше, такая лёгкая, воздушная… Она чувствовала за собою веяние своих крыльев, чувствовала, как она рассекала воздух своим лёгким телом — и славословила: «Свят, свят, свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы твоея!»
Это была какая-то детская радость, чистая, невинная. Расплетённая коса опутала прядями всю её белую сорочку; её босые ножки не чувствовали прикосновения к холодному полу; сорочка спустилась с плеч…
Но вдруг она опомнилась. Она — босая, в одной ночной сорочке, с распущенными и растрепавшимися волосами — она славословит Бога! Ей стало и стыдно, и страшно. Матушка-игуменья говорила ей, что на молитву надо приступать с благоговением и непременно в ангельском одеянии, чинно. А она вскочила с постели чуть
Смущённая, она робко отошла от киоты, оделась снова вся, как бы к выходу в церковь, причесала и заплела косу, надела клобук и стала молиться смиренно, тихо, чинно.
Но и теперь внутру её клокотала радость, и она, сама того не сознавая, славословила Бога так же страстно, как и за несколько минут перед этим, когда она была в одной рубашонке и босая.
Наплакавшись потом счастливыми слезами, она уснула как ребёнок, не успев даже вытереть мокрые глаза и щёки.
И какие грёзы окутали её спящую! Такого высокого блаженства, такого счастья, от которого дух захватывал, она никогда не испытывала в жизни… Что-то сладостное до истомы, до изнеможения…
Когда она потом утром проснулась и вспомнила томительно-сладостные ощущения ночной грёзы, когда её, уже бодрствующую, охватила эта истома, смутное сознание чего-то невыразимо блаженного, совершившегося с нею, помимо её воли, в сонном мечтании, в «тонце сне», она вся вдруг зарделась от стыда и счастья — больше от счастья — вся затрепетала… и расплакалась — расплакалась как ребёнок, у которого отняли что-то очень дорогое…
Она долго не могла встать с постели; ей не хотелось покинуть сейчас это тёплое ложе, где ночью, в сонном мечтании, она ощутила что-то такое, чего с нею ещё никогда не бывало в жизни… И это ощущение, это блаженство он ей дал, он, и видимый и невидимый, и осязаемый и неосязаемый…
Когда, затем, она встала, тщательно, тщательнее чем когда-либо, причесалась, заплела косу, оделась в своё ангельское одеяние и стала молиться, она молиться уже не могла, не умела — не умела и не могла ни славословить, ни благодарить, ни даже просить. Она повторяла какие-то слова, потерявшие для неё силу и смысл, и, распростёршись на полу перед киотою, думала только о нём: он здесь, в Москве, он так близко от неё.
Она приподнялась на колени и стала смотреть на лик Спасителя — такой кроткий, милостивый. Она хотела думать только о Спасителе: но его божественный лик мало-помалу затуманивался в какой-то дымке и исчезал, а вместо него вставала ночная грёза, сладостное видение…
В этом положении застала её мать-игуменья. Худая, маленькая, вся сморщенная старушка, но с живыми, серыми большими глазами она, казалось, видела всё насквозь. Она пришла навестить свою любимую духовную дщерь, носившую прежде знатное, но суетное имя княжны Прозоровской. Вчерашний обморок и испугал, и огорчил мать игуменью. Она знала, как усердна была к своим обязанностям юная инокиня Надежда, как горячо она всегда молилась в храме, какая она была постница, — и старушка думала, что юная черничка, не привыкшая к суровому монастырскому уставу, изнеженная в родительском доме, что она испостилась и изнемогла.
— Молись, молись, дщерь моя, — сказала она, входя в келию юной отшельницы и видя, что она встаёт с колен, — доканчивай молитву.
— Я кончила, матушка, — сказала девушка, подходя к руке игуменьи.
— Ну что, дитя моё, оправилась после вчерашнего-то? — спросила старушка.
— Оправилась, матушка.
— Ну, и благодарение Создателю. Душно вчера в церкви-то было, ты же усердно — я видела — молилась; ну и сомлела. Это Он тебе зачтёт, Отец небесный. Что наша жизнь? — тлен и прах: там наше житие, о нём надо думать, о вечном житии.