Святой патриарх
Шрифт:
— Здравствуй, князь Василий! — ласково сказала царевна.
— Будь ты здрава, государыня царевна, — поклонился Голицын. — Грибным делом тешишься?
— Точно, — отвечала Софья, скользнув глазами по всей фигуре собеседника.
Голицын поздоровался и с другими.
— А князь Василий был на соколиных ловах? — спросила царевна.
— Грешным делом, государыня… Что ж я смотрю! — спохватился он. — Позволь, государыня, я хуть кошницу буду носить за тобой.
— И то дело, — согласилась царевна.
Все занялись исканием грибов, изредка перекидываясь
Молодая Ордина-Нащокина, не сильная насчёт грибной части, боясь набрать мухоморов вместо рыжиков, держалась профессора по грибной части — старой мамки и не отходила от неё.
Софья же Алексеевна, порывистая, нетерпеливая, быстро переходила от одного места к другому, и Голицын должен был следовать за ней. Она вся раскраснелась от ходьбы, и грудь её высоко поднималась. Часто взор её скользил по лицу Голицына, но как-то украдкой, стыдливо. Она испытывала какое-то радостное волнение вблизи этого сильного мужчины, и её всё дальше и дальше тянуло в глубь рощи.
Они давно потеряли всех из виду и, кажется, забыли о грибах.
— Вон гриб, государыня! — сказал Голицын, нагибаясь.
Нагнулась и Софья Алексеевна — и глаза их встретились. Что-то горячее сказалось с обеих сторон в этих глазах, и когда рука Голицына потянулась было к грибу, она ощутила не гриб, а другую руку — руку царевны. Руки соединились порывисто, судорожно. Но теперь они не смели взглянуть друг другу в глаза, хотя и чувствовали, что в этот момент они составляют одну душу, одно существо…
— Ау! ау! — послышался голос Ординой-Нащокиной.
— Я не могу откликнуться, — шептал в волнении князь Голицын, — не хочу!
— И не надо, — прошептала и Софья, вставая и не выпуская из руки руку Голицына.
Из-за ближних кустов показался Симеон Полоцкий. Он торжествовал — в корзине у него были всевозможные грибы.
— А вы? — обратился он к царевне и к князю Голицыну.
— Мы нашли всего одни гриб, — отвечал последний.
— А Симеон Ситианович помешал нам сорвать его, — добавила Софья, лукаво глянув на Голицына.
— Ау! ау! ау! — повторились ауканья Ординой-Нащокиной.
— Ау! ау! — отвечала царевна, думая про себя: «Теперь пущай её идёт».
Софья Алексеевна давно уже чувствовала влечение к Голицыну, часто встречая его во дворце. Ещё девочкой она видела в нём образец мужчины, а чем старше становилась, тем очевиднее для неё самой росло в ней нежное и тревожное чувство к тому, кого она в душе называла «Васенькой».
И вот сегодня она в первый раз почувствовала, что одно прикосновение его сильной, мускулистой руки дало ей столько счастья и чего-то такого сладостного, чего она ещё ни разу не испытывала в жизни. Это прикосновение точно обожгло её, и между тем ей хотелось, чтобы он не выпускал её руку, ей хотелось чувствовать её теплоту, её силу, её близость.
Все пошли дальше, продолжая искать грибы и уже не разбиваясь на отдельные
Но пора наконец было возвращаться и по домам. Когда они выходили из рощи, у опушки её, на дороге, ведущей в Москву, Голицына ожидал его сокольничий с лошадью и соколом. Голицын простился и вскочил на коня, взглянув последний раз на царевну.
Софья долго провожала его глазами.
Весь этот день и она и он постоянно вспоминали, как руки их встретились там, в роще; но они, конечно, не могли предвидеть, какие кровавые последствия в будущем проистекут для России и для них самих из этого рокового пожатия одной руки другою.
XXIV. В куль да в воду
В то время, когда в Астрахани и в Москве происходили описанные нами события, как известно, заключён был с Польшею Андрусовский мир[123].
Виновником этого гибельного для Малороссии мира был старый наш знакомый, Ордин-Нащокин-отец. Этим постыдным миром Малороссия разрезывалась пополам, так сказать — по живому телу: вся правобережная Украина, Волынь и Подолия, отдавалась Польше вместе с величайшею святынею русского народа — Киевом!
Мало того! Ходили слухи — и небезосновательные, — что Ордин-Нащокин советовал царю совсем уничтожить казачество, как корень всех смут внутри государства и как начало всех несогласий и недоразумений с соседними государствами: долой Запорожье! долой донское и яицкое войско!
Когда эти слухи проникли на Запорожье и на Дон, тогда всё казачество подняло голову.
— Лучше жить в братстве с турками, чем с москалями! — крикнул на полковничьей раде Брюховецкий, потрясая в воздухе гетманскою булавой.
Это он выкрикнул в Гадяче. Подобный же возглас раздался и на Дону, на небольшом острове Кагальнике.
— Я вырежу до-ноги всё московское боярство и всех господ и поставлю над Русской землёю один казацкий круг! — сказал Разин, когда к нему на Дон явились посланцы от Брюховецкого.
Посланцы эти — наши старые знакомые, которых мы видели, в первой главе нашего повествования, в Столовсй избе Грановитой палаты, на отпуске у царя Алексея Михайловича: это — Герасим Яковенко или «Гараська-бугай», Павло Абраменко и Михайло Брейко, тот самый великан, который растянулся во весь рост на ступенях державного места и восклицанием — «оце лихо! николи с коня не падав, а тут, бач, упав!» — вызвал общий смех.