Сын Багратиона

Седой Василий

И все же по отдельным фразам удалось понять, что говорили —то есть спорили — скорее всего обо мне. Старик настаивал, что меня уже давно пора будить, и называл он меня не иначе, как байстрюк. Женский голос по ходу возражал, во всяком случае фразу, что меня так называть неприемлемо, я услышал, и раз в комнату, где я лежал, никто не заходил, там, похоже, нашла коса на камень.

Конечно, услышать больше было важно, вот только организму было пофиг, он настойчиво требовал своего, и я в итоге не вытерпел и всё-таки подорвался с кровати.

Как спрыгнул, так в очередной раз и застыл.

Во-первых, я прям реально спрыгнул,

так что, судя по всему, телу, в которое я угодил, лет пять, не больше. А во-вторых, что более важно, я просто понятия не имею, где тут туалет и где искать свою одежду. Сейчас на мне была длинная, до самых колен рубаха и все. Ни обуви рядом с кроватью не нашёл, ни штанов — ничего.

Несколько секунд я напряженно думал, как быть, а потом плюнул на все и понёсся к выходу из комнаты.

Хотя комната была небольшая, до двери пришлось сделать чуть не десяток шагов, притом в вприпрыжку. Я с удовольствием отметил, что энергия из меня брызжет фонтаном, я даже не вспомню, когда чувствовал себя так замечательно.

За дверью обнаружилась ещё одна комната, уже гораздо больше моей спальни, и там, сидя возле небольшого столика, вполголоса о чем-то спорили между собой давешний старик и молодая красивая женщина.

С моим появлением спор мгновенно прекратился, и если старик посмотрел на меня как-то даже плотоядно, то женщина тут же вскочила и произнесла:

— Проснулся, сынок? С добрым утром.

Мне даже не по себе стало от ее голоса. Просто в нем слышалось столько любви, радости и счастья, что я почувствовал себя последней сволочью, осознав наконец, что занял тело сына этой любящей матери.

Но организм не позволил мне впасть в рефлексию, и я непроизвольно, без участия разума произнес:

— Писять хочу! Сильно!

Дед хмыкнул и ощерился в улыбке, а мама (а по-другому даже думать не хотелось) стремительно подошла, подхватила меня на руки и понесла обратно в мою спальню. Там поставила меня на ноги и достала из-под кровати горшок. Не такой, как были в моем детстве или у моих детей, а керамический и другой, непривычной формы, но совершенно точно горшок.

Дальше мое тело действовало без участия разума вообще, само уселось и все сделало как надо. Словами не передать, насколько стало легко, и мне даже пофиг уже было на все и вся. Только сейчас понял и до конца воспринял: я живой-здоровый, а остальное все — полная фигня. А потом как-то вдруг в голову полезли другие мысли «Сука, как так? Дима, что за нафиг? Писать хочу! Пипец, дожил. Семьдесят блин лет и писать хочу».

Между тем мама не дала мне впасть в меланхолию. Заворковала, засветилась. Достала из сундука, который я до сих пор не замечал, одежду и стала одевать меня, при этом поглаживая, целуя в макушку и спрашивая:

— Что Ваня хочет на завтрак?

А я чувствовал себя куклой беспомощной, слегка нервничал и неожиданно млел от такого к себе отношения.

При этом отметил, что меня теперь, похоже, зовут Иван и попал я, судя по всему, в прошлое. По крайней мере одежда мамы да и моя тоже на это намекала. Интересно было бы сразу узнать, в какое время угодил, но на самом деле больше меня волновал другой вопрос. Моё поведение и реакции тела. Умом ведь я взрослый мужик, а ничего не могу поделать с этими самыми реакциями. Стоит маме чуть приласкать, пощекотать или даже просто погладить, как начинаю таять, словно мороженное на жаре. Счастливо смеюсь, с

удовольствием лезу обниматься и вообще веду себя беззаботно — как дите несмышленое. При этом все ведь осознаю, мыслю ясно и по-взрослому, а поделать ничего не могу. Жесть какая-то.

Все игривое настроение мгновенно исчезло, когда в спальне возник дед. Тело непроизвольно напряглось, да и мама перестала ворковать.

«Во как. Что-то тут не так все радужно, как казалось».

И вошедший дед, как будто подтверждая мелькнувшую мысль, произнес:

— Елизавета, хватит тетешкаться с мальцом. Испортишь парня своими нежностями. Давай, корми его завтраком, а то мы и так опаздываем. Скоро люди в поле выйдут, а мне надо объяснить им, с чего начинать.

— Ну так и ехали бы сами, зачем Ваню с собой тащить?

— Не начинай, я тебе тысячу раз уже говорил, что парня надо с детства приучать к ведению хозяйства. Вырастет бесхребетник и будешь потом локти кусать.

— Да какая учёба в пять лет? Маленький он ещё во взрослые игры играть.

— Не перечь мне! Была бы дочка, я и слова не сказал бы, а пацана надо с колыбели воспитывать.

Я наблюдал за этой пикировкой, не скрывая изумления. Старик, похоже, правда рехнулся. Я ещё понял бы, начни он настаивать на какой-нибудь физкультуре, но учиться ведению хозяйства в пять лет — это, как по мне, клиника.

Понимала это, похоже, и мама, но почему-то отстоять свою точку зрения не смогла. Поэтому после завтрака, который, как это банально ни прозвучит, для меня состоял из молочной каши, похоже, пшеничной, я попал во власть вредного старика.

Кстати сказать, во время завтрака выяснилась ещё одна интересная подробность. Похоже, семья в которой мне повезло переродиться, находится не в самом низу социальной лестницы. Такой вывод я сделал, потому что во время застолья нам прислуживали сразу две молодые девушки, которые были одеты в одинаковые платья и старались вести себя ниже травы тише воды.

Да и дом, в котором мы живём, вызывает определённые мысли. Обследовать его у меня пока не получилось, но и того, что я увидел, достаточно, чтобы понять: он немаленький и принадлежит далеко не бедным людям.

Но это ладно. После трапезы дед, взяв меня за руку, стремительным широким шагом направился на улицу.

При этом на меня он, казалось, совершенно не обращал внимания, и ему было пофиг, успеваю я за ним или нет. Из-за этого мне пришлось бежать и на выходе из дома я только чудом не влетел лобешником в дверной косяк. Надо ли говорить, что мне такое отношение ой как не понравилось. Но сделать-то я ничего не мог, поэтому пока пришлось смириться и идти, куда ведут.

Целый день я изображал хвостик, следуя за этим дедом, и, надо сказать, возненавидел я его за этот день всей душой.

Не могу с уверенностью сказать, чего хочет добиться старик, но скорее всего пытается сломать ребёнка, внушить чувство ужаса к себе и сделать послушной игрушкой. За малейшую провинность, к числу которых относилось любое промедление в выполнении команд старика, следовало наказание в виде удара хворостиной. Уже ближе к обеду я просто не мог сидеть на избитой заднице, и мне со страшной силой хотелось прирезать этого деспота. Весь день мы с ним носились на пролётке по немаленькому поместью, и не проходило часа, чтобы я не отхватил хлесткий удар по заднице хворостиной, которая, казалось, приросла к руке старика.