Сын детей тропы
Шрифт:
Проснулся ветер.
Он ушёл на холм и вцепился зубами в серое одеяло. Клочья шерсти расползались, опускаясь всё ниже, ветер выл и рычал зло. Он тянул и загребал лапами, не оставив живого места — и всё-таки не сумел прорвать одеяло, даже не смог истончить.
Ветер устал и ушёл, а выдранные им комья падали медленно, пока не легли на дорогу.
— Остановимся, — сказал Зебан-Ар. — Переждём.
Рогачи встали, косясь тревожно на тёмное небо. Клур спешился, едва удержавшись на ногах.
— Что ты смотришь на меня так, Ашша? — спросил он, сдвигая брови. —
Он побрёл в сторону от дороги, и высокая сухая трава с треском ломалась под тяжёлыми сапогами. Застыл, скрестив руки на груди, глядя в поля.
Йокель выпряг рогачей. Ушёл и Нат, взялся собирать хворост. Шогол-Ву дождался, когда останется один, и сполз с телеги, закусив губы.
Нептица лежала рядом, тяжело дыша. Смотрела, как он разминает затёкшее тело.
Когда старый охотник вернулся и принялся рыть яму для костра, нептица отошла к нему. Сунула нос в хворост, разворошила лапой. Её погнали.
Нептица отбежала недалеко, следила, вытянув шею. Когда Зебан-Ар не смотрел, делала шаг-другой, крадучись, и замирала.
Вернулась и Ашша-Ри. Бросила на землю ветви, собранные наспех, и застыла, глядя в сторону, туда, где стоял Чёрный Коготь. Временами поднимала руку к горлу, будто это её, а не его полоснули ножом.
Зебан-Ар разглядел её добычу — трухлявые, прогнившие обломки, замшелые сучья, давно спавшие в земле и сроднившиеся с ней. Поднял юную ветку с длинной лентой коры, зелёной изнутри. Потом проследил взгляд.
— Где твоя гордость, Ашша-Ри? — спросил он. — Посмотри, ты не справилась с делом, которое по силам безымянным детям племени. Лижешь ноги чёрному псу. Дошла до того, что позволяешь звать себя обрывком имени!
— Людям непривычны наши имена. Пусть зовёт, как ему удобно.
— Непривычны имена? Я водил людей по тропам — чужаков, торговцев, переселенцев и тех, кто обходил храмы. От Степной Лапы до Междулесья, от краёв, где Двуликий восходит на холм, до краёв, где он уходит прочь. Я ступил на тропу, когда был юн, и с тех пор опало много жёлтых листьев, пролилось много дождей, выросло много травы. Я водил людей, и ни один не сказал, что моё имя ему непривычно! Ни один не унизил меня так. Потому спрошу опять: где твоя гордость, Ашша-Ри?
Охотница промолчала.
— Не такими я вас растил! Мне больно слышать, больно видеть. Если юные забывают законы племени, значит, племени конец.
Он не смотрел, и нептица добралась до ямы. Принялась рыть, далеко отбрасывая землю. Старый охотник обернулся, и она тут же отпрянула, ускакала за телегу. Там села, фыркнула и принялась чистить клюв. Слышно было, как заскребла по доске.
— Ты молчишь, потому что согласна со мной, — заключил Зебан-Ар и сел над ямой, поправляя то, что испортил зверь. — Согласна, но потакаешь собственной слабости. Ты пресмыкалась перед людским псом, когда он был жив, но теперь он мертвец, падаль! Что может быть постыднее?..
В это время Клур позвал, не оборачиваясь:
— Ашша!..
Охотница помедлила мгновение и опустила глаза. Не поднимая головы, побрела по высокой траве, откликаясь на зов.
Зебан-Ар сплюнул.
— Ты видишь?.. — донёсся голос Чёрного Когтя.
Он указал рукой на что-то вдалеке.
Что ответила Ашша-Ри, не было слышно. Клур покачал головой, махнул рукой, отсылая охотницу. Она ушла неохотно, то и дело оглядываясь.
Ашша-Ри села у костра, где уже родился и потянулся ввысь тонкий дымок. Не глядя, выбрала ветку из тех, что принесла сама, и сунула в яму. Взгляд её был задумчив и мрачен, и старый охотник больше ничего не сказал.
Тьма всё сгущалась.
Вскоре стало черно, как в ночной час, когда Одноглазый плачет, укрывшись в сумраке. Казалось, во всём мире остался лишь свет костра — а из людей только те, что сидели вокруг ямы. Один Клур стоял ко всем спиной, почти не видный, но вот и он подошёл, опустился на землю. Ашша-Ри оставила ему место рядом с собой. Она сидела, разглядывая свои ладони, тёрла их — и не могла стереть засохшую кровь. Поймала взгляд Клура и спрятала руки.
Тихо всхрапывали рогачи, сбившись в кучу. Нептица лежала, щуря на огонь круглые глаза, и медленно подгребала под себя хворост, когда думала, что этого никто не замечает.
— Что же не так с камнем? — спросил Клур, потирая висок.
Складка между его бровей, казалось, больше не разглаживалась.
— Раньше он поднимал всех. Вы бы знали, что натворили в Заставе... Больших трудов стоило замять дело, но говорить будут ещё долго. А здесь... Почему только я? Ведь были и другие мертвецы.
— Я пронзал им сердце, — сказал Зебан-Ар. — Стоило бы поступить так и с тобой, чёрный пёс.
— Сердце?.. — не понял Клур.
— Так живущие дважды уходят навсегда, — ответила ему дочь леса.
Клур усмехнулся криво, глядя в огонь.
— Сердце? Кто бы мог подумать. Так просто... А мы рубили на куски, жгли, камнем придавливали. Надо же, сердце!..
Он перевёл взгляд на Ната.
— Потому она, должно быть, и не встала. Эта женщина, она приходилась тебе матерью?
— Больше, чем матерью, — глухо ответил тот, уставившись на Клура воспалёнными глазами. — Её ни долг, ни кровь не держали, и всё же она делала для меня, что могла. И в жизни, и в смерти. Ты вот знала...
Он повернулся к дочери леса.
— Знала, что вас с самого начала не думали в живых оставлять?
— Нас бы не тронули! Искальд...
— Да, да. Ты надеялась, этот твой, что лежит теперь на телеге, заступится. Он и сам так думал. А люди Вольда решили иное. Трёхрукий даёт хороший слух тем, у кого отнимает глаза, и тётушка услышала. Лишние им ни к чему, а вы слишком много знали. Ты и вовсе как кость в горле, ладно бы мужика слушала, нет, всё наперекор. Чего от тебя дальше ждать? Вот и решили... успокоить.