Сын детей тропы
Шрифт:
— Рогачей, — поправила Хельдиг. — Их двое.
— Как по мне, один, и уродливый. Ну, чего ждём?
Зебан-Ар покачал головой, плотно сжав губы, но согласился, отъехал и пропустил.
Этой дорогой, видно было, ездили нечасто. Кустарники, осмелев, забирали себе всё больше места. Травы, те и вовсе зашли на полосу меж колеями, и теперь шелестели, шептали о чём-то под брюхом телеги. Говорили, должно быть, о том, что к упокоищу вновь кого-то повезли.
Нептица сперва глядела по сторонам, потом всё
Шогол-Ву сидел, прислонясь к борту и поджав ноги. Когтистая лапа касалась его бедра. Порой зверю что-то снилось, и когти сжимались.
Напротив устроился Нат. Перетягивал струну — та лопнула, когда нептица прошлась по стренге. Цокал языком, качая головой. Закончив работу, коснулся пальцами, прислушался. Нахмурился и заставил стренгу запеть опять, а потом прихлопнул струны ладонью.
— Слышишь? — спросил он, поднимая глаза на соседа. — Это что гудит?
Шогол-Ву прислушался. Поскрипывала телега, тяжело падали копыта на сырую землю. Шумели травы, кустарники скребли по колёсам да иногда щёлкали поводья.
— Всё тихо, — сказал он. — Только мы, других звуков нет.
— Гудит же! — с досадой сказал Нат и растёр виски.
Он привстал и огляделся.
— Вон там, впереди, должно быть, упокоище? Сколько дубов насадили... Хельдиг, слышишь, эй! Давай меняться. Я верхом, а ты в телегу.
Он наклонился к запятнанному, подмигнул и прошептал:
— А ты не зевай, понял! Во как тут хорошо, удобно. Тесно.
— Что же удобного?
— Ты ей по нраву, я вижу, как она на тебя глядит. Приобними, скажи что-нибудь, давай. Самое время.
— Самое время? Тот, кому она отдавала сердце, лежит здесь, под полотном.
— Ой, ну и сиди, умный такой. Миру не сегодня-завтра конец, так и помрёшь, и вспомнить нечего... Йокель, стой. Хельдиг, эй, Хельдиг!.. Дай рогача!..
Дочь леса подъехала ближе, поравнялась с телегой.
— Гаэр и Брока не любят чужих, — сказала она. — Могут не послушать, да и упряжь я сняла. Садись позади меня.
— Подумаешь, упряжи нет! И не с такими справлялся. В Прудах человек один живёт, Радде, вот уж он бы тебе сказал, сколько я ему...
Нат осёкся и махнул рукой.
— А, ладно, это вам знать ни к чему. Так давай уже, забирайся на телегу и на бедолагу этого глянь. Что-то дышит тяжело, как бы не помер. Их племя упрямое, до последнего будет делать вид, что держится. Держится, держится, а потом глядишь — на упокоище пора нести.
Хельдиг посмотрела с тревогой, и Шогол-Ву поспешил сказать:
— Со мной всё хорошо.
— Где ж хорошо, если умишка боги не доложили, — пробормотал Нат. — Ну, я сделал всё, что мог. Эй, Хельдиг, ближе подъедь, я сяду! Только вперёд хочу.
И шепнул так, чтобы слышал
— Во, а ты локти кусай.
Дочь леса подвела рогачей ближе, придержала, и он перебрался с телеги, ворча:
— И как ездить на таком? За рогами не уследишь, лучше бы все обломала... Эй, тихо, тихо!
Белый рогач замотал головой, замычал. Нат выставил руку.
— Гаэр не видит из-за повязки, не понимает. Нужно было мне сесть впереди!..
— Ну так сдёрнуть её, да и всё! Дай я уберу. Она теперь ни к чему, надеюсь, и дальше не пригодится.
Нат стянул тряпицу. Белый зверь испуганно скосил на него тёмный глаз, захрапел, переступая ногами. Седок почесал его между рогов, потрепал по шее.
— Во, видишь, я ему нравлюсь. Точно не хочешь на телеге прокатиться? — спросил он, обернувшись к дочери леса. — Нет так нет, дело твоё. Ну, едем!
Рогачи Хельдиг пошли неторопливо, забирая в сторону от дороги. Кивая головами, выбирали путь меж кустарников и жёстких трав, меж замшелых камней.
Тронул поводья и Йокель, и телега, покачиваясь, поплыла вперёд.
Упокоище было немалое — целая роща, где и тропу разглядишь не сразу. Когда-то сажали дубы, те привели юную поросль. Прижился здесь и низкорослый орешник.
Чтобы не потерять могилы, ветви украшали где лентами, где круглыми колокольцами, где подковами. Виднелся остов бочки вокруг ствола, на толстом суку болтался хомут, испорченный временем и непогодой — таким, видно, было ремесло покойников, и те, кто их хоронил, мудрить не стали. Уже, может, и не сажали на могилах новые деревца, а зарывали под старыми корнями. Куда сажать, если упокоище и так тянулось на целый полёт стрелы и подступало мало не к дороге.
Стояла тишина, как бывает в конце дня, когда Двуликий уходит и только свет его фонаря остаётся кромкой на холме, бледнеющей на глазах. Та пора, когда холм вот-вот остынет и потемнеет, когда засыпают зверь и птица.
Ветер, спавший у обочины, поднялся, встряхнулся, обошёл вокруг телеги. Побрёл следом, зевнул и побежал скорее. Нагнал старого охотника, поиграл с перьями в волосах и помчался дальше, за чёрным рогачом.
Нагнав и его, ветер прянул в рощу. Медленно, неохотно двинулись старые ветви, покачнулись колокольцы, но не зазвенели. Проржавели, должно быть.
Казалось, ветер ушёл совсем, заплутал на извилистых тропках, а то и уснул в подлеске, но он завыл издалека. Заплакал, и в зов его вплелись другие голоса, будто бы человечьи.
Рогачи Йокеля встали. Он хлестнул их и сказал плаксиво:
— Да что ж такое-то! Сил моих нет. За всю жизнь такого страха не терпел, как за один этот день...
Нептица подняла голову, сонно жмурясь. Посмотрела по сторонам, зевнула и вновь уткнулась в перья, не закрывая глаз.
Телега качнулась и двинулась дальше, но рогачи не спешили. Шли медленно и неохотно.