Сын детей тропы
Шрифт:
Нептица встала на пороге, осмотрелась, вертя головой. Затем раздулась, встряхнулась и пошла вперёд. Пёс, поджав хвост, нырнул под лавку.
Людей за столом порядком развезло.
Когда-то давно, провожая торговцев, запятнанный видел игрушку, деревянный круг с курочками. Если кренить, подвешенный на нитке груз тянул головки, и куры клевали зерно. Стол казался такой игрушкой: люди откидывались назад, взмахивая руками и лишь чудом не падая, будто их держала вощёная нить, а после валились грудью на залитое вином дерево, повинуясь незримому грузу. Они
— А чей это пёс такой? — спросил третий заплетающимся языком.
Он моргнул и подался вперёд, щурясь, но тут голова его легла удобно на сгиб руки, и человек уснул. Соседи сдвинули кружки над его спиной, проливая вино и хохоча.
У очага храпел на лавке парень, длинный и такой же рыжий, как хозяин. Рядом стояла корзина с корнями — взялся чистить и бросил. В перевёрнутой миске, видно, раньше было мясо, но его утащили псы.
Котёл стоял под лавкой, у головы парня, и использовался не по назначению. Нат поддел его ногой.
— Хороша похлёбка, — сказал он и присел на лавку, умостившись с краю. — А ты, друг мой, варить-то похлёбки умеешь хоть? Если подумать, с того дня, как тебя встретил, вечно мы какую-то дрянь жрали. Хвалился только небось...
— Этот умеет, — раздался за спиной голос старого охотника. — Уж он накормит, найди ему только издохшего пса.
— Издохшего пса?..
Нат обернулся, но Зебан-Ар не ответил. Прошёл в угол, к вёдрам с водой, чтобы напиться.
— Ха! — воскликнул Нат и побарабанил пальцами по стренге. — Ну, друг мой, чую, история занятная, и в другое время я бы с тебя не слез, пока её не услышал. Ты вот обо мне что думаешь? Во, а я и честно хлеб отрабатываю, байками и песнями. Ну, одно и то же врать не будешь, а новое где-то брать нужно. Похлёбка из дохлого пса, должно быть, меня бы не раз накормила.
Шогол-Ву промолчал.
Он вынес котёл наружу, опорожнил и промыл водой. Долго тёр песком и соломой, ополоснул и вернулся в дом.
За это время Нат раздобыл бутыль вина. Сидя на перевёрнутой бочке, он чистил корни, то и дело прерываясь, чтобы хлебнуть.
— Эй! — окликнул он, взмахнув рукой с зажатым в ней ножом. — Помнишь, как по Зелёной гриве шли, ты зарыл какую-то падаль. Не того ли пса, а?.. Молчишь? Ну и молчи. Всё равно мне эту байку уже не доведётся пересказывать. Может, последний раз в жизни в трактире сижу, пью вино — доброе, к слову, вино. Со Сьёрлига, что ли?..
И Нат, сдвинув брови, сделал щедрый глоток, но вино не развеселило его. Так и сидел, опершись локтями на колени и поигрывая ножом, глядел в пол и хмурился.
Шогол-Ву отправился искать масло. Прошёл к столу трактирщика, расталкивая захмелевший люд, морщась от криков и смеха, слишком громкого. Заглянул в каморку, где стоял на четвереньках мужик и ел мочёные грибы, зачёрпывая их пятернёй из перевёрнутой кадушки. Ягоды животворника застряли в бороде алыми каплями.
Самое лучшее, дорогое масло хозяин запрятал подальше, но до него добрались.
Из брошенной на столе перевёрнутой кружки вытекло масло. Оно ещё капало, смешиваясь с золотистой лужей на полу — душистое, не прогорклое, припасённое для особых гостей и пролитое зря.
Нашлась и другая бутыль, попроще, не полная. Шогол-Ву покачал её в руке и решил, что масла хватит.
Когда он вернулся к очагу, Нат сидел в той же позе. Подняв голову, сказал устало:
— Не могу я так больше, друг мой, не могу. Хочу проснуться и узнать, что видел сон.
— Сделай, как хотел. Солги, что камень ценный...
— А, и это ты мне говоришь? Во, гляди-ка, дурному научился... Кому тот камень нужен теперь, когда все помирать собрались! Да и знаешь, довольно я в жизни вертелся и на других свою ношу перекладывал. Нравилось мне, что я ловкий такой. Довертелся... Ладно бы сам расплатился, а то — тётушка.
Шогол-Ву взял нож из его пальцев, устроился на полу, скрестив ноги, и подтянул к себе корзину с корнями.
— Я, знаешь, мечтал: вот ещё одно дело, и жизнь ей устрою. Обдумывал, где да как, и таким благодетелем себя чуял, будто уже и дом ей подновил, и золота-серебра дал, и работника подыскал надёжного. Так собой гордился... В долг гордился. И вот её нет, а долг висит, тяжким грузом висит — не отдать уж никак...
Нат хлебнул, подавился и закашлялся.
— И сколько вот... — сказал он тонким голосом, кашлянул ещё и ударил себя в грудь кулаком. — Сколько раковин ни звенело в кармане, всё казалось, мало. Всё жалко было с ними расстаться. Думал, вот ещё подкоплю немного — а сам, было дело, за одну ночь прокутил жёлтую. В другой раз рогача пропил. Всё каких-то чужих баб и мужиков поил-кормил, в их глазах щедрым казаться хотел, а почему? Почему не тётушке помочь, скажи вот?
Шогол-Ву промолчал, ловко снимая с корней грубый слой, но Нат и не ждал ответа.
— А потому, что за починенную крышу меня не будут славить на всю таверну. И баба со мной не ляжет из-за того, что я изгородь подновил. И набью каморку припасами — никто не похвалит, да и сам не похвалишься. Сразу ведь скажут, украл. Да...
Он снова взялся за вино. Пил как воду, большими глотками. Шогол-Ву отнял бутыль и поставил с другой стороны от себя.
— Да оно не берёт меня! — возмутился Нат. — Отдай!
Он вытянул руку, покачнулся на бочке и едва не упал.
— Ну, друг мой...
На этих словах Нат осёкся и усмехнулся, растирая виски.
— А ведь и правда, — сказал он. — Болтаю, не думая, а правда. Кого я в жизни другом мог назвать, если не тебя? С кем я поговорить-то мог по душам? Только с тобой, да с тётушкой ещё. И вот, видишь ты, пятьдесят жёлтых мне посулили — пятьдесят жёлтых, подумай только! Да этот трактир со всем, что есть, купить можно, и ещё половина останется. Казалось бы, когда о тётушке вспомнить, если не теперь? А внутри голос этот так и шепчет по привычке: в другой раз! Я бы так и уплыл, чего врать...