Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Сам.
— Ага... Это не наше ли болото?
— Нет, это с настоящей картины срисовано.
— А иконы писал?
— Нет, не давал он иконы писать, ну его к черту.
— Чего это ты расчертыхался? Нехорошо.
— Не везет мне в жизни, дедушка, чего делать...
— А ты господу помолись, скорей повезет.
— Я молился, а все равно толку нет.
— Какой ты скорый. Ты хочешь, чтобы тебе сразу после молитвы боженька и счастье дал?
— А сколько ждать надо?
— Про это Он знает, — сказал старик и поднял палец вверх. — Он, понял?
Вверху,
— А вот говорят, — сказал Степан, — на бога надейся, а сам не плошай. Это что значит?
— А это значит, что молись, да и дело не забывай, от дела не бегай, терпи, где прижимает, не ропчи, бога не гневи. А ты вот — убежал!.. Убежал — не сплошал, — добавил вдруг старик и улыбнулся. — Ну, куда мне теперь вести тебя, горе луковое?
— А вот есть такой Колонин, к нему отведи.
— Колонин? Чего-то не слыхал я про такого... А к Вижайкину не хочешь? Наш батюшка Симеон его почитает...
— Нету, не хочу. — Степан повесил голову. Можел быть, он забыл, как назвал этого художника Иванцов?..
— Не хочешь... А Колонина, правда, я чего-то среди наших богомазов не знаю, не слышал. Может, из новых какой...
Наверное, забыл. Но не идти же к Иванцову, да он и не скажет. Видно, одна дорога — к брату Ивану...
— А вот скажи, дедушка, как может человек пропадать?
— Пропадать человек, Степа, может от чего хошь. Много всяких незадач в жизни бывает, вот человек и заботится душой, и все у него из рук падает, и все-то ему не мило. Ну, в ту самую минуту черти-то его и укарауливают и искушают слабого человека, нашептывают на ухо всякие-то соблазны. Человек-то и поддается, как наш праотец Адам, слабый, прости господи, человек...
— Нет, дедушка, как у нас в Алатыре люди пропадают?
— А вот также и пропадают, через бесов. — Старик истово перекрестился на купола, уже потухшие, потемневшие.
— А чего они делают?
— Кто?
— Да бесы-то!
— А чего им делать, ясно чего — в кабаки слабых людей за руки водят, вот чего, а там рядом сидят да хихикают — им ведь любо глядеть, как люди душу свою пропивают, бога забывают.
— Может, и он так?..
— Кто?
— А Колонин... Иванцов сказал, что пропадает, а голова, говорит, светлая.
— Погодь, погодь, парень!.. Чего-то намедни городовой Митрофанов сказывал... Колонин, говоришь?.. Художник?
— Художник... — Степан не сводил горящих глаз со старика.
— Ну, ну, вроде так, так...
— А где его найти, дедушка, я к нему хочу.
— Да найти-то его, если такое дело, не трудно, да только чему ты у него научишься? Шел бы ты лучше в ученики к Михайле Алексеичу — первый у нас в Алатыре сапожник и знакомец мой хороший. Через год-другой и сам бы ты человеком стал у такого-то мастера. А то вздумал куда идти! Какому тебя делу пьяница научить может?
— Если плохо будет, я уйду! — стоял на своем Степан. Старик внимательно поглядел на него, удивляясь странной его настойчивости и какому-то болезненно-упрямому, злому
— А вот про бесов-то я тебе говорил, — сказал он холодно и отодвинулся от Степана, — не боишься бесов-то?
— В черту их!.. — воскликнул Степан. — Пойдем, дедушка, найдем Колонина!..
Но старик еще дальше отодвинулся от Степана.
— Вот что, парень, если хочешь, поди его и ищи по кабакам, а меня в это дело не путай. — И стал быстро креститься, невнятно шепча молитву.
— А где я его найду, скажи?
И, прервав молитву, старик быстро, чуждо сказал:
— А внизу на Симбирской, в кабаке Филиппова, где ему еще быть!..
Улица Симбирская в Алатыре считается главной. Здесь много хороших магазинов, трактиров, откуда сейчас слышится музыка, песни, смех, веселый говор сытых, довольных, богатых людей. Здесь то и дело проезжают коляски на резиновом ходу, а на козлах сидят толстые кучера.
Но чем дальше вниз, тем реже фонари, ниже дома, меньше праздного гуляющего люда. А трактир Филиппова — тот вообще в самом конце улицы, в полуподвале, с забранными решеткой грязными низкими окнами, с визжащей на блоке дверью.
Народу, как разглядел Степан сквозь грязные стекла, было мало — за большими деревянными столами под низким сводчатым потолком угрюмо и тихо сидели какие-то люди с черными, заросшими бородами лицами, в грязных косоворотках с распахнутыми воротами, и Степан догадался, что это «люди с чугунки». Где-то бренчала гитара — грубо и резко, и Степан перешел к другому окну, чтобы увидеть, кто играет. В глубине зала, под сводом, сидел, откинувшись на стену, человек с гитарой, в жилетке, в белой рубашке и как-то тупо и жутко глядел неподвижными большими глазами на пламя керосиновой лампы, висящей на стене. А напротив этого человека сидел, пьяно качаясь на стуле и закрыв глаза, другой — желтое лобастое лицо, светлая реденькая бородка, длинные редкие волосы, — он все качался, будто спал сидя, готовый в любой момент рухнуть на пол. И так Степану сделалось жалко этого человека, что схватился за прутки оконной решетки и шептал: «Не пади, не пади!..» Но человек упал — упал прямо лицом на стол. Полежав так, он стал подниматься, но руки беспомощно скользнули по столу, и он опять упал. А человек с гитарой все так же сидел и дергал струны, глядя на лампу. Подошел половой в грязном белом фартуке — здоровый толстомордый мужик, легко поднял за ворот бедного человека, вытащил из-за стола, легко поволок к двери. Завизжала дверь, и половой вытащил человека на улицу.
— Охладись маленько, — сказал он и посадил человека к стене. Через минуту он вернулся, нахлобучил пьяному на голову картуз.
— Па-корно бла...дарю, — пробормотал человек.
— Посиди, — сказал половой, — может, хозяйка придет за тобой. — И ушел, отряхивая фартук.
Степан тихонько приблизился к пьяному. Какая-то странная смесь из жалости и благоговения перед этим бедным человеком сжимала его сердце. Он опустился перед ним на корточки и робко спросил, словно боясь нарушить сон его: