Сын эрзянский. Книга вторая

Абрамов Кузьма Григорьевич

Степан постоял, посмотрел на свою хозяйку, не решаясь ее будить, — ведь так он может смотреть на нее столько, сколько захочет. Он будет смотреть на нее всю ночь. Он будет беречь ее сон. Он только попьет чаю и снова вернется.

Степан тихонько ушел в кухню. Здесь было уже тепло, и он снял пиджак. Самовар тихонько пофыркивал, маленькое пламя торчком стояло за нечищеным пузатым стеклом лампы.

Степан сел на стул, куда обычно садился Колонин — к окошку, налил синенькую тонкую чашку с узором, из которой пила Елена Николаевна, поставил на ее место, а себе налил в большую белую и легкую — из нее пил чай Колонин. На чашке Колонина тоже оказался узор — раньше Степан его не замечал. Узор был и на блюдце — легкий тонкий орнамент по краю, очень красивый. Степан

еще никогда не видел такого красивого блюдца. Белое как снег, оно было почти прозрачно.

Засмотревшись на золотистый узор, он и не заметил, как голова его склонилась к столу. И он уснул.

Утром Елена Николаевна уже не ходила взад-вперед по комнате, но как-то все беспокойно и тревожно спрашивала себя:

— Что же делать? Что делать?..

И то собиралась немедленно идти в больницу, то опять садилась к столу, ломала пальцы и говорила:

— Что делать? Что же делать?..

И тут Степан не выдержал. Набравшись решительности, от которой у самого перехватило дух и потемнело в глазах, он вдруг выпалил, что ей не о чем беспокоиться, что он все сделает: и дров наколет, а когда понадобится, привезет целый воз из деревни — у них там много в лесу дров, и что воду будет носить, и печку топить, и пол может вымыть во всем доме, и рисовать будет на заказы!..

У Елены Николаевны как-то сразу от удивления просветлели глаза. Она улыбнулась. Эта улыбка Степана ободрила. Он шагнул к ней и сказал:

— Ни о чем не будешь беспокоиться. Со мной твоя жизнь сразу полегчает!

Елена Николаевна опять улыбнулась той же тихой улыбкой.

— Эх ты, глупый мальчик, понимаешь ли сам, что ты говоришь? — произнесла она. — Ты настолько не знаешь жизни и наивен, что впору смеяться над тобой. — Она помолчала, поправила на затылке волосы. — Каждому человеку, Степан, в жизни дается нести крест. У одного этот крест легкий, и он его несет шутя, у другого — тяжелый, он идет с ним, подгибаясь к самой земле. Мне крест достался тяжелый. Я его должна нести до могилы, и никто другой мне эту тяжесть не облегчит. В твои годы, Степан, все кажется простым и легким, твой крест еще не тяжел, вот поживешь немного на свете и почувствуешь, как он с годами потяжелеет. — Она остановилась, вздохнула и с улыбкой добавила: — И не говори, пожалуйста, мне «ты», ладно? И не называй Еленой, хорошо? Для тебя я Елена Николаевна. Так и зови меня. А то шут знает, что ты можешь вообразить...

Степан вдруг почувствовал себя маленьким и беспомощным. Елена Николаевна неожиданно воздвигла между ним и собой непреодолимое препятствие. Это препятствие ему никогда не перешагнуть, он это почувствовал и понял сейчас особенно ясно. Он понуро опустил голову и молчал. Теперь ему никогда больше не взглянуть на нее открыто и смело.

— Я думаю, Степа, — продолжала Елена Николаевна, — пока Колонин в больнице, тебе лучше пойти домой. Рисуй у себя дома, я тебе дам все... Ну, а там будет видно.

Последние слова как-то не дошли до Степана. Он только понял, что ему нужно уходить. Он надел пиджак, снял с гвоздя около двери шапку.

— Не обижайся, что же делать, — мягко сказала Елена Николаевна.

Степан пошевелил плечами. Нет, он не обижается.

— Иди и бери все, чего тебе надо, — сказала Елена Николаевна. Она сама прошла вместе со Степаном на веранду. — Вот, бери все...

Степан робко выбрал несколько ополовиненных банок с красками, но Елена Николаевна вдруг с каким-то ожесточением и ненавистью стала сама бросать ему все подряд.

— Тут ничего не останется Колонину, чем же он будет писать? — возразил Степан, смущаясь, но в то же время сквозь стыд беспредельно радуясь такому щедрому подарку.

— Не беспокойся, он не скоро будет писать, — резко сказала Елена Николаевна.

Она проводила его до крыльца. Степан, завалив узел за спину, пошел и все оглядывался, но Елены Николаевны уже не было.

«Надо будет привезти ей дров», — подумал Степан.

Всю дорогу до Баевки эта удивительно добрая женщина не выходила у него из головы. И неожиданно как-то

сравнилась с Дёлей. Дёля тоже, конечно, будет такой доброй и красивой. И Степан обязательно нарисует их портреты. Теперь ему есть чем рисовать. Повесит их у себя в избе, и пусть все любуются и видят, какие у него хорошие друзья. Будущей весной на ярмарке он опять покатает Дёлю на карусели. Вот бы покатать и Елену Николаевну, но разве она согласится сесть с ним рядом на виду у всех, ведь она любит своего мужа... А чего бы, казалось, любить такого пьяницу, который совсем не заботится о ней. Ну, ничего, он, Степан, позаботится — привезет ей хороший воз дров. Наберет сухих, чтобы горели хорошо. Сырые дрова ничего не стоят, в них больше дыму, чем огня и жару. Пока разгорятся, вдоволь наплачешься от едкой горечи. У Елены и без того хватает причин плакать. Он, Степан, никогда не заставит плакать Дёлю. Построит на берегу Бездны новый дом из сосновых бревен, и будут там жить вместе с Дёлей. Он будет писать иконы, а Дёля — вязать кружева. Прясть ни за что ее не заставит. Для чего Дёле прясть и ткать, ведь он ее оденет во все купленное в городских лавках. Она, конечно, будет одета по-русски, так, как ходит Елена Николаевна. С ней, по-русски одетой, можно и в город приехать, никто оглядываться не будет.

Встречных подвод на дороге попалось мало, а вдогонку ему не проехала ни одна порожняя, так что Степан всю дорогу прошел пешком.

Часть вторая

Иду путь свой

Дома новость была одна — отец теперь был не возчиком, не в лесу, а рабочим на чугунке и домой приходил только по воскресеньям.

А в избе все, конечно, оставалось по-старому. В углу над столом — все те же закопченные лики Николы и Богородицы. На столе на опрокинутой чашке, все та же плошка с маслом и маленьким фитилем, дающим избе скудный свет. Только печь немного осела и прогнула толстые половицы да на лице матери вокруг глаз и рта прорезались первые морщинки. Маленький Миша ходит по полу на четвереньках и возит за собой старый изношенный лапоть на веревочке, — извечная игрушка маленьких детишек в их доме. Илька стесняется слазить с печи, делает вид, что он очень занят. Он ловит за трубой тараканов, отрывает им ноги и длинные усы и потом отпускает.

Но была, оказывается, новость в деревне.

После ужина Степан взял с гвоздя пиджак, оделся, решив пойти на улицу.

— И пиджак, Степан, тебе стал уже мал, надо покупать новый, — заметила Марья. — Знать, денег у тебя нет!

— Откуда мне выпадут деньги? — отозвался Степан.

— Куда собрался, отдохнул бы, уже поздно, — сказала Марья.

— Пойду пройдусь к Кудажам, проведаю Дёлю.

— К Дёле, сынок, ты опоздал. Ее проведать надо идти не к Кудажам. Дёля теперь Назарова сноха, жена Михала!

Степан присел на край коника. Слова матери отзывались в пем какими-то тупыми ударами, от которых рушились его первые светлые и радостные мечты.

2

Днями, пока было светло, Степан рисовал. Заново написал старые иконы, которые были принадлежностью избы с незапамятных времен. Сначала он смыл с них многолетнюю копоть и грязь, затем обновил. Они ярко засияли новыми красками, точно в темный угол заглянуло солнце.

Мать не могла нарадоваться.

— Помнишь, Степан, как маленький расковырял им глаза? — вспоминала Марья, не сводя восхищенных глаз с новой иконы. — Теперь эти иконы не узнать!..

— Помню, — отозвался Степан. — Отец потом замазал дырочки воском и заново пририсовал глаза сажевыми чернилами. — Степану тоже было радостно вспоминать — это утишало его боль о Дёле.

— Эти иконы, Степан, украсили не только угол, но и всю нашу избу! — сказала Марья, отходя к порогу и оттуда рассматривая и иконы, и Степана — он еще больше вырос в ее глазах. Был мальчиком, таким неслухом, а тут вот настоящий парень! И женить можно скоро, и любая девушка пойдет за него.