Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Знаю, — спокойно сказал Степан. — Плохо выстругана доска, вот и смотрю.
— Ну вот еще, плохо! Прекрасно выстругана!
Степан не стал спорить. Он спросил, где мел и где сито, чтобы просеять мел.
— Для чего просеивать мел, он и без того просеян... — поворчал Яшка, однако подал сито, а потом все посматривал, как и что делает Степан.
Клей топили в кухне на плите в двух жестяных банках. Здесь же рядом кухарка Фрося варила обед, и Яшка то и дело цапал Фросю за толстый бок. Фрося молча и блаженно улыбалась. Было видно, что ей не впервые Яшкины приставания.
Клей в Яшкиной банке закипел и вылился через край на раскаленную плиту. В кухне поднялся невообразимый
— Что у вас тут происходит?! — звонко вскрикнула она. — Фрося, сейчас же открой окна и двери!
Фрося, видно, не привыкла быть поспешной. Ходила она лениво, вразвалку, переваливаясь, как утка. Яшка, конечно, сделал вид, что он тут ни при чем, и сосредоточенно мешал в банке клей палочкой, хотя клей уже давно пора было снимать. Но Степан молчал — откуда он знает, как у этого Ковалинского заведено готовить массу для левкаса... Он почувствовал на себе пристальный взгляд хозяйки, но в это время клей в банке стал подниматься и пузыриться, и Степан не взглянул на хозяйку. Потом уж, когда он пошел с банкой в мастерскую, он увидел ее: лицо чистое, белое, большие серые глаза, волосы зачесаны гладко и собраны на затылке в большой узел. Она показалась Степану настоящей барыней — таких женщин он вблизи не видал.
В мастерской Степан и Яшка молча занимались своим делом. Яшка, видно, был сердит на Степана и ждал момента, чтобы поймать новенького на ошибке, однако Степан быстро сделал левкас и поставил доску сушиться подальше от окна, чтобы солнце не падало и не испортило. У Яшки левкасная масса и правда подгорела и была коричневатой.
Степан вышел на крыльцо. День был ясный и теплый, и солнце тысячами зеленых блесток сверкало в прозрачных тополях — почки уже лопнули, листочки тронулись в рост. А трава возле тротуаров уже густо зеленела, и кое-где у заборов сверкали первые желтые цветочки. Весна!.. А Степан и не чаял в эту трудную зиму дождаться весны, тепла, солнца... И вот теперь и зима, и барак, и мастерские, в которых негде было спрятаться от сквозняков и холода, — теперь все это показалось жутким, страшным сном. Как-то у него пойдет дальше жизнь?.. Впрочем, об этом подумалось легко, беспечально — словно только в ответ на вчерашнее отчаяние, которое сегодня вызывало улыбку. Теперь все будет зависеть от него одного, а в Яшке он не чувствовал серьезного соперника...
Яшка оказался легкий на помин — он вышел на крыльцо, сел рядом со Степаном и, далеко сплюнув сквозь редкие зубы, спросил:
— Издалека тебя прибило в Казань? Не вздумай врать, я сразу догадался, что ты парень нездешний. Ты кто — чуваш?
— Я — эрзянин! — сказал Степан.
— Эрзянин? Подох бы сегодня утром и никогда не узнал бы, что на свете живут какие-то эрзяне. А где ихняя земля?
— По реке Суре. Слышал такую реку?
— Ей богу, никогда не слышал. Знаю русских, татар, чувашей. И про цыган знаю. Про эрзян не знаю.
— Ну вот, будешь знать, — сказал Степан.— А ты сам, случаем, не цыган?
Яшка расхохотался.
— Кто знает, может, и из цыган. Мать у меня русская, а отца не знаю, не помню, никогда его не видел. Да мне все едино! — И Яшка опять ловко цыкнул сквозь зубы и тряхнул черной кудрявой головой. Под плоским и широким носом у него уже обозначились темные усы, а губы были толстые и красные, как у девушки.
— Ты не печалься, я тебя всему научу, — сказал Яшка. — Я вижу, что впервые у хозяина, у тебя еще нет ни к чему догадки, а я уж знаешь сколько их прошел?! Со мной, брат, не пропадешь...
Степан молчал, сдерживая улыбку.
Но не мог молчать Яшка.
— Пойдем после обеда на Волгу! Она, говорят, разлилась до самого города.
—
— Весь город ходит смотреть разлив, а ты — везде вода! — И Яшка презрительно сплюнул.
— Ну и пусть ходят, кому нечего делать...
Признаться, Степан в эту минуту ни о чем другом не думал, как только о рисовании. Вот просохнет заготовка, и он попросит хозяина самостоятельно написать что-нибудь. Ведь разрешил же он сделать левкас... Как Степан соскучился по рисованию!.. Целую зиму не пришлось ни разу взять в руки кисть. Рисовал он только мысленно да во сне. И вот наконец он снова может взять кисти! Скорей бы ушел Яшка смотреть эти разливы!..
С верхнего этажа по лестнице вприпрыжку сбежала девочка лет пятнадцати. Она, видно, не ожидала увидеть на крыльце парней и остановилась на минутку, с любопытством поглядела на Степана, на его длинные немытые космы. А Яшка вскочил, заулыбался. Девочка, однако, фыркнула, сбежала с крыльца и быстро, перекинув косу за спину, зашагала по деревянному тротуару. Наверное, она чувствовала, что ребята наблюдают за ней.
Яшка сплюнул и сказал:
— Анюся, хозяйская дочь! Хороша?
Степан пожал плечами.
— А ноги-то, а? Видал? Толстые, не хуже маминых.
— У Фроси куда толще, — сказал Степан с досадой на Яшку, на его беспрестанное цыканье.
— Фрося — другой фрукт. Она бестолковая. — Яшка опять сплюнул и заговорил, посмеиваясь: — Откровенно говоря, глупая куда покладистее, чем умная...
Степан промолчал, потом поднялся и пошел в мастерскую. Покрытые левкасом доски понемногу подсыхали. Яшкина была почти уже сухая. Он, видимо, мало положил масла, а клея больше, чем надо...
Степан принялся рассматривать кисти. Их было очень много, и самых разных. Столько кистей не было даже у Колонина, не говоря уже о Тылюдине и Иванцове.
Теперь он был один в мастерской и мог все подробно рассмотреть: кисти, палитру, сохнущие по стенам иконы... Он подошел к мольберту: чистый, приготовленный для работы, загрунтованный холст. И отчего-то вдруг у Степана перебилось дыхание — он стоял и не мог оторвать глаз от чистого полотна.
Стукнула дверь, послышались быстрые шаги. Это был Петр Андреевич.
— А, ты здесь! — сказал он, точно не ожидал увидеть в мастерской Степана.
Степан, сам не зная почему, смутился и отошел от мольберта. «Сейчас спрошу — можно ли порисовать», — подумалось ему, однако Петр Андреевич, поискав что-то на широком подоконнике в стопке бумаг и журналов, так же быстро ушел из мастерской, и Степан опять остался один.
Теперь он внимательней рассмотрел иконы, висевшие на стенах и стоявшие на полу возле стен — все это были одни почти казанские святые, которых рисовали и прежние учителя Степана, но тут письмо было потоньше, в тонах было больше мягкости, в выражениях ликов проглядывало что-то живое, и все это еще больше взволновало Степана, рисовать уже тянуло так нестерпимо, что он не мог противиться. На палитре были островки свежей зеленой краски — должно быть, Петр Андреевич собирался писать, потому что на столе возле окна лежала начатая икона архангела с намеченными контурами всей фигуры, крыльев, плаща, с рукой, держащей на плече тонкий прутик разящей нечистую силу шпаги. В теплом коричневом тоне были написаны крылья, золотисто желтел нимб, переходя в живой телесный цвет лица, и почему Степан решил, что плащ должен быть светло-зеленый, он и сам не знал, но только когда тронул его зеленой краской, которая уже была на палитре, цвет не разбил всего намеченного единства, которое Степан ощущал всем своим существом. И это придало смелость руке, а все страхи и опасения вмиг отлетели, и Степан писал, забыв обо всем на свете.