Сын эрзянский. Книга вторая

Абрамов Кузьма Григорьевич

— Пойду схожу, поговорю с ним.

Когда она выходила в дверь, дратва снова запуталась. Мальчики повздорили между собой, обвиняя в этом друг друга.

— А ну тише вы там! — прикрикнул на них отец. — Я вот вам обоим накостыляю, тогда скорее кончите и освободите дверь.

Степан лишь сейчас заметил, что под столом у сапожника всего одна нога. А рядом к стене прислонены костыли.

Хозяин оторвал на цигарку клочок бумажки.

— Сверни и ты, — сказал он Степану.

— Я не курю, — ответил Степан.

—

Когда к богатому человеку приходит гость, он ставит перед ним графин вина. А наш брат всегда угощает только табачком... Табак все же дешевле водки, его может купить каждый. — Он крикнул девочке: — Анка, неси уголек!

Девочка, путаясь в длинном сарафане, принесла в обгоревшей железной ложке горящий уголь. Пока отец прикуривал цигарку, взяв из ее рук ложку, она исподлобья украдкой наблюдала за Степаном. Сарафан и не по плечам просторная кофта (чей-то, должно быть, подарок) делали ее взрослее своих лет — она походила на маленькую женщину. В ушных мочках тускло поблескивали красноватые колечки, согнутые из тонкой медной проволоки.

— Знать, не нравится тебе работать на железной дороге? — спросил сапожник. — Мало платят?

— И много платили бы, все равно не остался бы там.

— Тяжелая работа?

— Нет, — сказал Степан. — Я рисовать хочу.

Муж тети Груни выпустил из густой бороды струю дыма.

— Рисовать — это хорошо. — И он усмехнулся. — Легкая работенка...

Степан насупился и замолчал. Сапожник бросил цигарку к печке и, сердито сдвинув брови, принялся за свою работу. «Чего он осердился?» — подумал Степан. Но тут пришла тетя Груня.

— Давай, говорит, посмотрим на твоего живописца, может, мне и понравится, — рассказывала она дорогой. — Хорошо мы угадали с тобой — добрый нынче хозяин. Да он и вообще добрый...

У Степана от волнения на ходу заплетались ноги. Он шел как во сне. Все ближе и ближе была красивая надпись над крыльцом «Иконописная мастерская...» Она плыла на Степана неотвратимо и грозно. «Посмотрим!..» Сейчас случится то, ради чего он и живет. А если Ковалинский скажет «нет», тогда жизнь кончится...

С бешено колотящимся сердцем шел куда-то Степан за тетей Груней. Какая-то лестница, какие-то двери... Вдруг резко и сладко запахло скипидаром, краской, маслом. У Степана закружилась голова.

— Вот он, — говорит кому-то тетя Груня.

Степан поднимает голову. Посреди комнаты стоит, скрестив на груди руки, высокий мужчина в темной тройке, с аккуратной бородкой. Он молча смотрит на Степана, и у Степана останавливается сердце. Сейчас он рухнет на пол.

— Чего писал? — раздается вдруг приятный голос. Голос, в котором нет ни злости, ни гнева, ни усталости.

— И... иконы... Голос Степана дрожал, как струна, готовая лопнуть.

Человек улыбался.

— И много писал икон?

— Не знаю.

— Как работал, один или у какого-нибудь мастера? У мастера?..

Степан растерялся. Правда,

где он писал иконы? — он как-то все забыл в один миг. А у Тылюдина и Иванцова он разве писал иконы? Вот если только помогал Колонину...

Но Ковалинский ждал ответа, и Степан, опустив голову, пробормотал:

— Один...

Он сразу понял, что этим ответом испортил все. По бледноватому лицу Ковалинского пробежала еле заметная тень разочарования. Его тонкие губы сложились в недоверчивую улыбку.

— Как я понимаю, ты ищешь место ученика у живописца? Так ведь?

— Так... — прошептал Степан.

Ковалинский, наклонив голову, заходил взад-вперед по мастерской. Казалось, он разочарован и сейчас скажет, что Степан ему не нужен. И дрожащим голосом Степан сказал:

— Я могу рисовать...

Ковалинский даже не посмотрел на него. Походив, он вдруг взял с длинного стола доску для иконы и сказал:

— Ну хорошо. Вот тебе доска, как ты начнешь писать?

— Сначала надо сделать левкас, потом уж писать, — с неожиданной смелостью ответил Степан.

— Левкасить умеешь?

— Умею!

Тонкие губы Ковалинского сложились в еле заметную улыбку. Он поставил доску на место и сказал:

— У меня уже живет один паренек твоих примерно лет. Двух учеников держать я не могу, и со временем мне придется сделать выбор. Так что пока я тебя беру, но обещать многого не могу. — И Ковалинский в первый раз улыбнулся по-настоящему. — Спать будешь здесь, в мастерской, есть — на кухне, — сказал он. — А звать меня — Петр Андреевич.

— Я уже знаю! — нетерпеливо проговорил Степан. Внутри у него все кипело от нахлынувшей радости, и было такое ощущение, словно он парит в воздухе.

— А, Груня! Она тебя так расхваливала и так просила за тебя, что я не мог устоять.

Дверь за спиной Степана скрипнула, и Петр Андреевич сказал:

— А вот тебе и товарищ!

Степан оглянулся.

В мастерскую вошел невысокий, тонкий и чернявый, как цыган, парень в красной рубахе, в начищенных сапогах. В его повадке, в его пренебрежительном взгляде, которым он окинул Степана, чувствовался хозяин.

— Ну вот, знакомьтесь, — сказал весело Петр Андреевич. — А чтобы не скучали ваши руки, сделайте левкас. — И выбрал из груды заготовок две доски. — Это тебе, Яков, а это тебе, Степан.

Ковалинский ушел.

— А, черт! — заругался вдруг Яшка и бросил свою доску. — Я хотело смотаться в город, а тут теперь возись!.. — И так он долго ругался с какой-то нарочитой храбростью — должно быть, просто форсил перед новым учеником своим положением. Но Степан не обращал внимания на Яшкины хитрости. Он осмотрел доску. Доска была выстругана грубо. Он бы сам выстругал лучше. Теперь придется рябинки сгладить при левкасе.

— Чего смотришь? Не нравится? — напустился вдруг Яшка на Степана. — Или не знаешь, с какого конца начинать?