Сын эрзянский. Книга вторая

Абрамов Кузьма Григорьевич

Но вот стало уже темнеть. Степан устал, замерз, сапоги промокли, в пустом животе злобно и нетерпеливо урчало. Однако он не знал, куда идти, и уже искал, где бы присесть, отдохнуть, как вдруг его внимание обратилось на какую-то чудную башню: не колокольня, потому что колоколов Степан не увидел, не мечеть, потому что вместо полумесяца на огромной высоте раскинул черные крылья двуглавый орел. Да и сама башня была словно какой-то памятник — такой далекой древностью веяло от серых замшелых камней цоколя.

— Дядя, это чего такое? — спросил он у быстро шагавшего господина в ровной

шляпе и черном пальто с бархатным воротником.

Господин удивленно остановился, поглядел на Степана, потом на башню и, улыбнувшись, сказал:

— Это, мальчик, башня Сююнбеки.

— Сююнбеки?.. — повторил Степан, как бы стараясь вспомнить, что означает это напевное слово.

Но, конечно, вспоминать ему было нечего, и господин, тотчас поняв это, сказал:

— Сююнбека — татарская царица, она жила триста лет назад. В ее честь и построена эта башня.

— Она была хорошая?

Господин опять улыбнулся.

— Она была красавица, мальчик, каких Казань с тех пор не видела. — И, отступив на шаг, повернулся и пошел своей дорогой дальше.

На вокзале в зале ожидания третьего класса все скамьи оказались заняты, и Степану пришлось топтаться на ногах, пока он не осмотрелся и не увидел в одном углу возле табором расположившихся цыганок свободное место. Мужчин в этом таборе не было — только малые ребятишки да женщины.

«Их мужья, может, где-нибудь бродят по своим воровским делам», — Степан вспомнил про тех двух цыган-конокрадов, с которыми расправились в Сутяжном. Одного из них тогда похоронили на скотском кладбище, другого увез с собой становой пристав. Вполне возможно, что среди этих цыганок есть и их жены. Возле этого табора и сел Степан, потому что ноги уже не держали его. Цыганки сначала притихли, завидев его, но потом, видимо догадавшись, что он ничего не понимает, застрекотали снова. От них отделилась одна молодая цыганка, на вид еще почти девочка, но с грудным ребенком на руках. Если бы она не кормила ребенка грудью, то можно было подумать, что она действительно девочка.

— Предсказать, бриллиантовый, твое будущее? — сказала она, опускаясь перед ним на колени. Одной рукой она придерживала ребенка, другую протянула вперед. — Положи сюда денежку, будешь знать, что ожидает тебя впереди.

Степан окинул взглядом ее пестрый цветастый сарафан, накинутый на плечи большой шелковый платок зеленого цвета и смуглое продолговатое лицо с горящими, точно угли, глазами, потом проговорил:

— Положить нечего, денег у меня нет.

— Кто тебе поверит, яхонтовый, что у тебя нет денег. Знаю, много нет. — Она мигнула ему черным глазом и вкрадчиво продолжала: — Все равно одну медяшку найдешь, чтобы прикрыть пустую ладонь. Не жадничай, положи, не раскаешься.

Степан нащупал в кармане свои медяшки, выбрал из них поменьше. Оказалось — семишник.

— Еще одну положи, бриллиантовый, видишь, ладонь совсем пустая, — сказала она.

Степан опять полез в карман и вынул другую монету. Оказалось — алтын. Цыганка зажала деньги в руке, улыбнулась и с деловитой сосредоточенностью заговорила:

— Тебя, бриллиантовый, ожидает светлое счастье.

Жить будешь в большом городе, женишься на красивой, богатой девушке. Она тебе нарожает много детей, все будут мальчики, такими же бриллиантовыми, как ты сам... Положи, бриллиантовый, еще одну денежку, я скажу имя твоей будущей жены. — И она снова протянула узкую розовую ладошку, на которой только что лежали деньги.

У Степана оставался последний пятак, и, думая об этом пятаке, он сказал:

— Теперь уж правда ничего нет, скажи мне так это имя...

— Нехорошо обманывать бедную женщину, — укорила цыганка, да так проникновенно, что Степан смутился... — Положи, не скупись...

Степан вынул из кармана последний пятак.

— Жену твою будут звать Анной, — сказала цыганка, улыбаясь, и быстро поднялась с колен.

Степан недолго горевал о деньгах — сон быстро сморил его, и всю ночь он проспал как убитый.

Утром его разбудил подметальщик. Степан вскочил, ничего не понимая в первую минуту — где он? Но опомнился, стал искать мешок, который у него был вместо подушки. Мешка не было. Не было в углу и цыганок.

— Чего осматриваешься? — спросил подметальщик.

— Мешок у меня был, да ночью, знать, убежал, — ответил Степан.

— Хе-хе-хе, — хрипло засмеялся подметальщик. — На то тебе и Казань, чтобы рот не разевать. Здесь тебя самого могут украсть и сварить на мыло. Издалека прибыл?

— Из Алатыря, — ответил Степан.

— Слыхал. Здесь есть твои земляки, работают в депо...

Что Степану до земляков? Да и не в депо он приехал работать — депо и в Алатыре есть, а приехал он учиться в настоящей иконописной мастерской. И не знает ли дядя, где тут есть иконописные мастерские?

Нет, подметальщик не знал, и Степан отправился бродить по Казани. Опять была слякоть, холод, несло дождь со снегом, и Степан, выбрав где-нибудь тихий уголок возле булочной, стоял и вдыхал запах теплого хлеба. И есть вроде бы не так хотелось.

Потом он стал спрашивать прохожих, не знают ли они, где иконописная мастерская? Кто спешил, тот даже и не останавливался, чтобы ответить. Кто останавливался и вникал в просьбу Степана, тот не знал, где мастерская.

Наконец один старичок научил, как найти такую мастерскую, и Степан живо туда отправился, уже считая себя учеником в этой мастерской. Подойдя к указанной двери, Степан подергал ее. Но было заперто. Он постучал.

Дверь отворилась, высунулось бородатое измятое лицо.

— Чего тебе надобно, малый? — грубо спросил человек. От него пахло водочным перегаром.

Степан, заикаясь от волнения, изложил свое дело.

— Здесь такие не нужны, — сказал человек и захлопнул дверь.

А время было уже к вечеру, и Степан поплелся на вокзал. Теперь он уже не разглядывал по сторонам. Ему даже не хотелось думать ни о чем. Да и есть уже не хотелось. Он пришел на вокзал, нашел пустое место на лавке и скоро уснул. Правда, в эту ночь он то и дело просыпался и в тоске ходил по вокзалу. Потом опять присаживался где-нибудь и дремал. Так он промаялся до утра, и когда увидел уже знакомого уборщика, обрадовался ему, как отцу родному.