Сын капитана Алексича
Шрифт:
И сегодня горе было с нею. Оно никуда не делось, не оставило ее, но вдруг она поймала себя на том, что с жадностью вглядывается в лица прохожих, стараясь прочитать в блеске глаз, в складке рта, и улыбке, в походке, о чем думает, чего хочет, чем живет человек. И она едва удерживалась от вечной своей привычки каждому придумать историю.
Ей вспомнились узкие, славянские глаза Тоси. Не оттого ли ей стало легче, что довелось повстречаться с такой вот Тосей, обогреться в простом, немудреном тепле ее дома?
Должно
Она провожала глазами прохожих. Оборачивалась, глядела им вслед.
Вот медленно прошел человек. У него тусклые глаза в склеротических мешочках, седые, щетинистые брови. На поводке он ведет собаку, маленькую, рыжую, с белыми пятнами на спине.
Может быть, это все, что у него есть в жизни? Он одинок, жены нет, дети разъехались, у каждого свои дела, свои заботы, и остался ему единственный друг — собака.
Подойти бы к нему, сказать какие-то слова, самые обычные, будничные, ну, например, что погода-то нынче вроде получше, чем вчера. Или спросить, не холодно ли ему, не устал ли?
Простые слова, а ими тоже можно согреть одинокую, зазябшую душу.
Но она ничего не сказала, и старик со своей собакой прошел мимо.
Все новые люди спешили навстречу. Молодые, старые, усталые, радостные, грустные, безразличные. Много людей, и у каждого свои желания, свои думы, своя судьба.
Почти бегом пробежала парочка. Она — румяная, рот вишенкой, на лбу каштановая челка, и он — светловолосый, скуластый, — глядит на нее, и в глазах его и обожание, и любование ею, и какой-то безмолвный вопрос…
Мальчишки — трое мальчишек, одинаково быстроглазых, смешливых, коротко стриженных, — по очереди облизывают шоколадную палочку эскимо. У них тоже какие-то неведомые ей дела — или в кино бегут, или в писчебумажный магазин, или в школу…
Тяжело дыша, медленно прошла пожилая женщина, держа в руке вязаную кошелку. Отечное, землистого цвета лицо, глубокие морщины возле глаз.
Женя сразу же безошибочно определила — сердечница, страдает одышкой, должно быть, нередки приступы стенокардии.
Старуха прошла мимо. Женя обернулась, проводила ее взглядом. И старуха обернулась тоже.
— Не знаете, где здесь Старосадский переулок? — спросила она.
— Нет, — ответила Женя, — я приезжая.
— И я приезжая. Целый час ищу этот самый переулок, нигде его нет.
Неожиданно для себя Женя сказала:
— Идемте, поищем вместе.
Старая женщина улыбнулась ей. У нее были карие, припухшие глаза, бледные, с синеватым оттенком губы, как у людей, страдающих пороком сердца.
Женя взяла ее под руку.
— Со мной пойдете, намаетесь, — вздохнув, сказала старуха. — Я шаг иду, два стою.
— Давно
Женщина удивленно взглянула на нее:
— Никак, доктор?
— Вроде.
— Вот оно как.
Медленно покачала головой.
— Это у меня с войны. Сразу, в одну неделю, две похоронные получила — о муже и о дочери.
— Одна живете? — спросила Женя.
Старуха кивнула:
— Одна. Внук у меня здесь, в городе, живет, на заводе работает, а я километров за тридцать отсюда, в совхозе. Недавно ему общежитие новое дали, прислал мне адрес, а вот найти никак не могу…
— Стало быть, вы к внуку приехали? — спросила Женя.
— К нему. Пышек ему привезла, наливки домашней…
Она бросила взгляд на свою кошелку.
— Любит он мои пышки, а уж наливка, особливо вишневая, — самая его любимая…
— Я тоже люблю вишневую наливку, — сказала Женя.
Она дивилась сама себе. Выходит, не погас, еще живет и греет ее постоянный, негасимый интерес к людям.
С искренней жадностью слушала она старуху, всматривалась в ее лицо, и чужая жизнь раскрывалась перед нею, нехитрая и простая, со своими горестями и радостями.
Задыхаясь, останавливаясь на каждом шагу, старуха рассказывала о внуке, о том, какой он умелый и ловкий, как хорошо учился в школе, и теперь, на заводе, лучший слесарь-наладчик.
И Жене захотелось увидеть ее внука, мысленно она уже представила его себе — светлоглазый, с длинными, пушистыми ресницами, румянец во всю щеку.
Любит бабкины пышки и вишневую наливку, но стесняется товарищей, говорит нарочно небрежно:
— По мне, лучше пива нет ничего…
А сам на пиво и глядеть не хочет, пьет через силу.
Женя невольно улыбнулась. Она и сама еще не понимала, что постепенно, очень медленно, начинает выздоравливать, отходить от своей беды, так внезапно и больно придавившей ее. Конечно, она никогда не забудет своего горя. Во всяком случае, не скоро позабудет о нем. Все останется при ней — и воспоминания, и горечь утраты, — все! Только одиночества не будет. Она не хочет быть одинокой и не будет, как бы ни сложилась жизнь дальше. Она не будет одинокой. Никогда не будет!
— Постойте, — сказала Женя, — вон там, на той стороне, справочное бюро.
И быстро перебежала на другую сторону.
— Это рядом, — сказала она, прибежав обратно. — Пройдем эту улицу — и за углом.
Старосадский переулок и вправду оказался поблизости.
— А вот и общежитие, — сказала Женя, подойдя к розовому двухэтажному особняку. — Вот надпись.
— Верно, — сказала старуха. — Он так и писал, дом у нас розовый…
Вынула из кармана письмо, шевеля губами, прочитала про себя адрес, обернулась к Жене, взяла ее руку в свои ладони.
— Спасибо тебе, дочка.