Сын скотьего Бога(CИ)
Шрифт:
— Хорошо, хорошо, я его позову, — торопливо пообещала Шелонь и отправилась в покои Волховца.
Юный князь спал. Он улыбался во сне, приоткрывая яркий и влажный, как у младенца, рот. У другой матери это зрелище вызвало бы умиление, подумала Шелонь, и старое чувство вины шевельнулось в ней ноющей болью. Шелонь нехотя признавала, что любит младшего сына меньше, чем старшего. Так бывает, если первый рожден в любви, а второй — нет. Но дело не только в этом. С рождением Волха была связана некая волнующая тайна. А Волховец — обычный мальчик… Который совершенно неожиданно стал князем. И это очень не нравилось
Она вообще бы предпочла, чтобы обоих ее сыновей миновала княжья доля, которая никому не приносит ни счастья, ни покоя. Однако с мыслью, что ее любимчику Волху придется принять княжение после отца, Шелонь свыклась — первенец, куда деваться. Но Волховец совсем еще ребенок! А хуже всего — влияние на него Хавра. Шелонь не сомневалась, что Хавр враг Волху и лично ей. При каждой встрече с жрецом Перуна она чувствовала клокотавшую в нем ненависть. Но о причинах ее могла только догадываться, и от догадок этих ее бросало в дрожь…
— Волхове-ец! Просыпайся, Волховечек! — тихонько позвала сына Шелонь. Подойдя ближе к постели, она задела ногой какой-то предмет на полу. Деревянная лошадка с соломенным хвостом. Игрушка… Тоже мне князь, подумала Шелонь со смешанным чувством раздражения и нежности.
— М-м-м, — потянулся Волховец, не открывая глаз.
Шелонь присела на кровать, жалостливо вздохнула и потрясла сына за плечо. Когда тот наконец уставился на нее непонимающим и недовольным взглядом, она объяснила, с какими жалобами явились к князю женщины.
— Тебе надо к ним выйти.
— Не надо, — испуганно замотал головой Волховец, натягивая одеяло до подбородка. — Знаешь, мама, я, кажется, простыл. Знобит очень. Скажи этим… женщинам, что я потом… попозже…
Шелонь пощупала сыну лоб. Выдумал он все про простуду. Действительно, дите малое. Только что с головой под одеяло не залез.
— Так нельзя, Волховец. Ты теперь князь, ты должен…
— Что я должен?! — чуть не плача закричал Волховец, спрыгивая с постели. — Может быть, я должен пойти к Хавру и сказать, что его люди шалят в моем городе?!
— Например, — кивнула Шелонь.
— Вот, мама, ты пойди и скажи, — заявил Волховец капризным голосом. — А еще лучше пошли Волха. Он смелый, за это все его любят больше, чем меня. А я с Хавром связываться не буду. Понимаешь, он сразу скажет мне, что я ничего не понимаю в государственных нуждах. А я действительно не понимаю. Вообще ничего не понимаю, и я ни в чем не виноват. И не надо на меня так смотреть! Не пойду. Это мое последнее княжеское слово.
Шелони ничего не оставалось, как выйти вон. В сенях она едва не столкнулась с толстой растрепанной бабой, вытаскивавшей какие-то пыльные шмотки из огромного сундука. Наверно, это одна из пятнадцати Словеновых служанок или наложниц, леший их разберет. Шелонь не знала этих женщин в лицо, она вообще не замечала — не хотела замечать такого оскорбительного для себя соседства. Вот и сейчас баба что-то недовольно пробормотала, но Шелонь и бровью не повела. Тем более что к ней выбежала Сайми.
— Вот сволочи! — закричала она, сжимая кулаки. — Княгиня, голубушка, да что же это творится?! И я уверена, что Хавр…
— Не кричи, — оборвала ее Шелонь. Она покосилась на толстуху. Та как ни в чем не бывало продолжала рыться в сундуке, но… кажется, она прислушивается?
Взяв Сайми за руку,
— Так вот, я уверена, — жарко зашептала Сайми, — что Хавр это делает нарочно. Он хочет разозлить Волха. Чтобы тот сотворил что-нибудь, нарушил уговор! И тогда его убьют — как бы по закону, как преступника. Хавр за этим ему и разрешил остаться в городе! Княгиня, поговори с ним! Чтобы он ни в коем случае не вмешивался!
— А сама что же не поговоришь? — улыбнулась Шелонь.
— Я? — вспыхнула Сайми. — Да он и слушать меня не станет! Он вообще велел мне держаться подальше. А в последнее время к нему и подходить страшно. Он много пьет, княгиня, — шепотом сообщила Сайми. В ее голосе звучали тоска и боль, созвучные чувствам самой Шелони. Она ласково погладила девушку по щеке и пошла к старшему сыну.
Волх не спал. Он бродил по своей спальне взад-вперед, как запертый в клетку зверь. Был он бледен, хмур, от него резко пахло медовухой. Сбивчивые объяснения матери он выслушал, недоуменно подняв брови.
— Ты напрасно переполошилась, мама, — холодно сказал Волх. — До этих простолюдинок мне нет никакого дела. Пусть русы хоть всех девиц в Словенске пере…, - бросив грубое слово, он с вызовом глянул на мать. От этого тяжелого, пустого, совершенно чужого взгляда у нее заледенело сердце. Только теперь ей окончательно стало ясно, что мальчика, сидевшего у ее колен и слушавшего сказки про Вырей, больше нет. Его подменил злой дух, который сожрал, иссушил его душу… Горечь переполнила грудь, и слезы сами потекли из глаз.
Ничего не говоря, Шелонь вышла в сени. Почти бегом она добралась до своей светлицы и там уже разрыдалась в голос, не обращая внимания на замершую в ожидании Сайми. Собственная жизнь казалась ей сейчас бессмысленным недоразумением, пустым сном, о котором не стоит вспоминать. Младший сын недотепа, князь, который боится показать нос перед собственным народом. Старший… Старший, самый любимый, все равно что умер. На беду, на погибель он возвратился в Словенск!
Сайми сначала смущенно сидела в сторонке. Потом, преисполнившись острой жалости к материнскому горю, обняла Шелонь и стала ласково гладить ее по волосам. Слезы обеих женщин смешались.
Волх после разговора с матерью тоже долго не мог успокоиться. Он злился на нее за то, что она смотрела на него таким жалостливым взглядом — как на больного или юродивого. Да, он пьет, и будет пить, и так и останется несчастным неудачником. Да, так бывает: не только из грязи в князи, но и обратно. И здесь уже ничего нельзя изменить.
Теперь, когда он смирился со своей злой судьбой, у него появилось время потравить свою душу мыслями об Ильмери.
Боль от потери все еще была такой запредельной, что он ее даже не чувствовал. Как будто все это случилось не с ним. Как будто Ильмерь приснилась ему — как и теперь снится наяву. Когда не листва шумит на ветру, а рассыпаются темные кудри. И не ласточки чертят небо острыми крыльями, а взлетают строгие брови над зелеными глазами. И не туман тает над рекой, а ее неуловимая улыбка. Ильмерь умерла — и теперь она была повсюду, касалась ладоней соцветиями лебеды, плакала дождями, смеялась солнцем. Она стала божеством, в недоступности которого Волх находил странное удовлетворение.