Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Олдридж Джеймс

— Видите ли, я считаю… — медленно произнес он, — что человек должен смотреть на все открытыми глазами — не только для того, чтобы понять, в чем его долг, но и для того, чтобы найти выход из нашей кошмарной действительности, прежде чем мир превратится в сгусток крови и радиоактивной пыли…

Федор задумался, взвешивая этот ответ.

— Что вы подразумеваете под словами «смотреть на все»? — недоверчиво спросил он, делая ударение на слове «все», отчего оно прозвучало зловеще. — Смотреть можно по-разному. Да и задачи при этом могут быть разные. Чтобы побольше узнать? Кстати, много ли вы знаете,

Руперт? Что вы знаете, например, о нашей стране?

— Очень мало, — согласился Руперт.

— Так как же вы собираетесь смотреть на нее открытыми глазами? Вы же сами признаете, что не знаете ее…

— Но я же могу узнать то, чего не знаю сейчас. Это в моих силах. — Руперт чувствовал, что дело идет к развязке. Федор обдумывал какое-то решение. Руперт все еще считал, что судьба его висит на волоске; он ждал, что дверь вот-вот откроется и войдет какой-нибудь здоровенный русский с ордером на арест, или обвинительным заключением, или еще чем-нибудь в этом роде, и пока не поздно, он торопился высказать то, что было у него на душе. — Понимаете, Федор, — сказал он, — каждый из нас не бог весть как умен, у каждого из нас в голове порядочный сумбур. Даже у вас и у Нины. — И тут же, взглянув на Нину, подумал, что к ней это вряд ли относится; она сидела молча, чем-то похожая на девочку, несомненно чувствуя, что за этим спором идет какая-то отчаянная, непонятная ей борьба, догадываясь, что она лишь немой статист в драме, исход которой может предрешить и ее судьбу. — Человек, который пережил, перевидал, перечувствовал в вашей стране столько, сколько я, не может остаться прежним. Наверно, я изменился. Конечно, изменился! Изменился и мой образ мыслей. Я еще не знаю, как именно…

— А-а! — насмешливо протянул Федор.

— Я не хочу, чтобы ваша страна была уничтожена, — решительно продолжал Руперт, — и, наверно, не сделаю ничего, что могло бы этому способствовать. Мне не нравится коммунизм. Но, увидев, каких людей вы создали с его помощью, я, во всяком случае, перестал его бояться. И если вы говорите, что страх — это подозрительность, а подозрительность — это страх, я избавился и от подозрительности, хотя, может быть, не совсем. Но не в этом суть. — Он повернулся к Нине. — Понимаете, Нина, вы ведь почти ничего не знаете обо мне и о таких, как я. А мы знаем о вас и того меньше. Это мне совершенно ясно. Мы гораздо невежественнее, чем вы… — Нина попыталась было заговорить, но он прервал ее: — Дайте мне досказать!

— Хорошо, — кивнула она, — пожалуйста! — Ей, по-видимому, тоже хотелось поскорее кончить этот разговор.

— Никто не виноват в этом невежестве, кроме нас самих. А виню я не только себя, но и вас. Что касается меня, я шел по проторенной дорожке, позволяя, чтобы за меня думали газеты и всякие специалисты-международники; я брал на веру сложившиеся в нашей части света представления, не давая себе труда усомниться в них. И если я ставлю их сейчас под сомнение, то потому, что понял: так дальше нельзя. Не начни я теперь сомневаться, я был бы круглым дураком.

— Все мы порой бываем дураками, — благодушно вставил Федор.

— И тем не менее, — перебил его Руперт, — вы никогда не сделаете меня коммунистом. Напротив! Когда я приехал сюда, я был чудаком, который отказался от своего наследства. Я еду домой с твердым намерением вернуть свои деньги. Еще не знаю зачем. Раньше я не был капиталистом, но могу им стать теперь.

— Не сможете, — заверил его Федор.

— А почему нет? Все мои теории были глупыми, мои воззрения незрелыми. Теперь мне нужны деньги. Я хочу, чтобы моя жена и дети жили в свое удовольствие и пользовались тем, что я могу им дать. Каждый человек имеет на это право, так почему бы не начать с собственных детей? Я же лично хочу одного:

выяснить, что к чему; для этого мне нужны время и деньги. Прежде всего, время. Не удивительно, если человечество себя не понимает: кому хватает времени и терпения, чтобы хоть что-нибудь понять? Пусть я буду капиталистом, но я вооружусь терпением и докопаюсь до сути. Где-то должен быть ответ.

Федор улыбнулся и встал.

— Не выйдет из вас настоящего капиталиста, Руперт. Да и какой ответ вы найдете, став эксплуататором? Нет, нет. Я как-то плохо вас себе представляю разжиревшим капиталистом.

Федор стал надевать белый плащ. Нервы у Руперта были натянуты до предела. Федор чего-то ждал. Рассеянно глядя на Нину, он, казалось, принимал какое-то решение, но когда он уже открыл рот, чтобы заговорить, в дверь громко постучали.

«Поздно!» — промелькнуло в голове у Руперта. Это тысячеликая судьба стучится к нему в дверь, неведомое будущее. Руперт похолодел.

Нина отворила дверь, и на пороге действительно появилось его будущее, но не то, которое он ожидал. Пришел сын.

— Роланд! — воскликнула Нина. — Где ты так извозился?

Он был мокрый и грязный с головы до ног.

— Мы в саду играли в футбол, — сообщил он, с трудом переводя дыхание, — а полицейский сказал, что там играть в футбол нельзя, и я убежал.

— Сейчас же переоденься! — скомандовала Нина. — Быстро! Ты весь в грязи! Посмотри на свои туфли!

Роланд даже не взглянул на отца и, уж конечно, не заметил, как тот возвращается к жизни. Мальчик снисходительно относился к Нининым попыткам им командовать — пожалуй, даже благосклонно. В них он инстинктом улавливал какую-то другую любовь, не такую обыденную, как любовь родителей. Руперт посмотрел на Нину и вдруг с небывалой ясностью почувствовал, сколько нежности к Роланду у этой матери, потерявшей своих детей. Роланд для нее был не просто сыном человека, которого она любит, а немножко ее собственным сыном.

— Руперт! — окликнул его Федор.

Руперт совсем о нем забыл.

— Да?

— Как вы себя чувствуете? — внимательно на него глядя, спросил Федор.

Руперт сразу вспомнил, что он болен, что его бросает то в жар, то в холод, что воля его подточена болезнью. Но вдруг неожиданно для себя ощутил прилив бодрости.

— Ничего, спасибо, — ответил он. — В общем-то не плохо.

— Так почему бы вам не встать?

Руперт посмотрел на загадочно улыбающееся лицо Федора и в который раз задал себе вопрос, что же это за человек.

— Я думаю, что никакого у вас туберкулеза нет. Когда такой человек, как вы, заболевает, причину недуга надо искать не в телесной немощи, раньше всего следует поискать здесь, — Федор постучал себя по сердцу. — Я думаю, у вас нет ничего серьезного. Ничего такого, с чем вы не смогли бы справиться сами. И, по-моему, все, что вам требовалось, это немного поспорить о жизни. Правильно?

Неужели Федор занимался с ним только психотерапией? Неужели он затеял этот чисто русский спор о смысле жизни с единственной целью его расшевелить, поднять его дух и согреть его онемевшее от страха сердце? Неужели Федор так чуток? Неужели он так хорошо понимает человеческую душу?

— Нина! — крикнул Федор. — Я ухожу.

— Сейчас, — откликнулась она и, приказав Роланду сменить рубашку и надеть тапочки, вернулась в комнату.

— Отправьте его завтрашним поездом домой, Нина, — посоветовал Федор, беря ее под руку.

— Но врачи… — начала было она.

— Бог с ними, с врачами. Я с ними поговорю. Пусть едет домой. Это для него лучшее лекарство. А если он задержится, то, чего доброго, застрянет здесь навсегда.

Нина понимающе кивнула, хотя Руперт был совсем не уверен, что она правильно поняла слова Федора.