Сюзанна и Александр
Шрифт:
Но ничего. Пусть он ещё попробует доказать, что я лгу. Никаких доказательств просто не существует. Однако сам интерес Лерабля меня беспокоил. Он свидетельствовал, что его интересует не моё видение случившегося, а нечто иное.
–– Когда мы поравнялись, ей, вероятно, стало дурно. Она упала. Всё прочее вы и сами знаете.
–– Она падала на ваших глазах и вы не попытались помочь ей?
–– Мне льстит ваше мнение обо мне, гражданин полицейский, но на самом деле я не обладаю той силой, которую вы во мне предполагаете. Удержать мадам Клавьер я не могла. Кроме того, не вменяйте
Эти слова произвели ошеломляющее впечатление на Лерабля, так, будто на него вылили ледяной душ. Следователь сразу вытянулся, сел прямо, будто проглотил аршин, и я заметила, как нервно заходил его кадык под плотным воротником.
–– М-да… – протянул он. – Может ли кто-нибудь засвидетельствовать, что всё было так, как вы рассказываете?
Я ответила, чувствуя, как враждебные чувства к следователю во мне всё нарастают:
–– Вы можете спросить Аврору, мою воспитанницу… Она была со мной в то время.
Следователь сделал гримасу – довольно непонятную в целом, но мне почему-то показалось, что он обрадовался своей удаче. Я нахмурилась.
–– Ваша воспитанница, – заявил он с торжеством, – или ваша приёмная дочь, уж не знаю, как она точно, – но, так или иначе, она не может быть свидетельницей.
– Почему?
–– Потому что состоит в слишком близких с вами отношениях и вполне может сказать неправду.
Я сжала зубы. Если раньше у меня возникала лишь смутная догадка о том, что, возможно, Лерабль просто куплен Клавьером, взят, так сказать, на службу, то теперь все сомнения исчезли и догадка переросла в убеждение.
– Неправду? – переспросила я, сердито сверкнув глазами. – Что это значит?
–– Неправда – это то, что противоположно истине, – пояснил Лерабль, слегка ухмыляясь.
Я вспыхнула.
–– Вы… вы имеете наглость сидеть передо мной и говорить мне в глаза, что я лгу, а Аврора лишь подтвердит мою ложь?
– У меня есть основания для этого, гражданка!
Он повысил голос и чуть привстал с места. Эта его реакция и заставила меня прикусить язык. Сперва я намеревалась возмутиться и немедленно выставить наглого следователя за дверь, но теперь мне пришло в голову, что дело, возможно, серьёзнее, чем я думаю. «Надо разобраться,– решила я. – Надо, по крайней мере, выслушать этого болвана».
Вот только мигрень снова усилилась, и в ушах слегка шумело. Для меня лучшим выходом сейчас было бы лечь в постель, положить в ноги нагретый кирпич и укрыться одеялом, а не отвечать на вопросы.
–– Какие основания?
–– Гражданин Клавьер заявил, что вы имели причины ненавидеть его жену и, значит, желали ей смерти.
–– Гражданин Клавьер заявил! – повторила я прерывисто. – И это всё?
–– Он проходит свидетелем по этому делу. Он свидетельствует, что вы ненавидели Флору Клавьер.
–– Как же он это объясняет? Почему я должна была её ненавидеть? По какой причине? Мы даже знакомы не были!
–– А гражданин Клавьер говорит, что вы ревновали его к жене. И насчёт вашего знакомства с Флорой… то это вы лжете, а не он. Вы были знакомы с погибшей. Вы мстили ей.
– За что?! – вскрикнула я.
––
Я взглянула на Лерабля так, что он умолк. На миг мне стало дурно. Клавьер осмелился рассказать, что у нас была связь… Да в языке просто нет слов, которым следует назвать его после столь низкого поступка.
–– Вы оскорбляете меня, – сказала я угрожающе. – Я замужем, вы забыли об этом? Какое мне дело до четы Клавьеров?
–– Гражданин Клавьер заявляет…
–– Мне нет дела до того, что заявляет этот подлец. Да и вы помолчите хотя бы минуту, я тоже имею право высказаться… – С нескрываемым презрением я посмотрела в лицо Лераблю и резко произнесла: – Столь мерзкий человек, как Клавьер, может заявлять всё, что только взбредёт ему в голову, и, конечно же, всегда найдутся люди, подобные вам, чтобы записывать все мерзости гражданина Клавьера. Но это ещё ни чего не значит. Никакой связи с Клавьером я не имела и сочла бы унижением даже помыслить о чём-либо подобном. С Флорой я знакома не была и даже не думала никогда о ней. Женщина, связавшая свою жизнь с таким подлым человеком, не заслуживала моего внимания.
Я произнесла всё это очень громко и ясно, чеканя каждое слово, поклявшись в душе, что больше никогда не буду говорить на эту тему. На какое-то время между нами повисло молчание; я даже почувствовала, как бьется у меня сердце. Потом Лерабль, подняв голову и глядя на меня не менее враждебно, чем я на него, сказал:
– Назовите какого-нибудь человека, который мог бы подтвердить ваши слова.
– Какие именно слова?
– О том, что произошло на лестнице.
– Гм, я говорила уже об Авроре. Если она вам не угодна, могу отослать вас к гражданке Брюман, моей подруге.
– Она утверждает, что ничего не видела.
Я усмехнулась.
–– Вы ошибаетесь… Я говорила с ней.
–– Это вы ошибаетесь, – с кривой усмешкой произнёс Лерабль. – Я был у неё вчера вечером, и она давала показания. Она ничего не видела… и не может сказать ни слова в вашу защиту.
Тяжелый комок подступил мне к горлу. Я подумала, что, возможно, из-за моей мигрени воспринимаю всё не так, как следует, и слышу всякие нелепые вещи. Дрожащей рукой я провела по лбу, пытаясь прийти в себя. Нет, вероятно, я все правильно поняла, и Лерабль сказал то, что сказал. Он был у Валентины. Произошло недоразумение. Непонятное, досадное недоразумение.
– Она не могла так сказать, – произнесла я почти уверенно. – Здесь, конечно же, какая-то ошибка.
–– Здесь нет ошибки, уверяю вас, – убийственным тоном сказал Лерабль.
Он неторопливо вынул из кармана сюртука лист, сложенный вчетверо, и разложил его передо мной.
–– Читайте, гражданка.
Я прочла – всего несколько слов, ибо читать остальное и нужды не было:
«Я, Валентина Брюман, жена Жака Брюмана, свидетельствую, что не видела ничего, касающегося обстоятельств падения гражданки Клавьер с лестницы, и застала её уже лежащей у ступенек. Каждое моё слово – правда, и я готова подтвердить это под присягой, в чём и расписываюсь».