Т-щ Сталин и т-щ Тарле

Яковлев Лео

В порядке отступления скажу, что мне было бы интересно почитать «в оригинале» показания самого Покровского, когда, доживи он до 37-го года, перед ним «дверь в ЧК» была бы непременно «гостеприимно открыта» (в кавычках — слова Покровского, отразившие его жажду расправы со «спецами»), и куда бы он зашел следом за теми, с кем он в 1932 г. «советовался». Но Аллах почему-то проявил милость и прибрал его до срока, возможно, чтобы сопроводить в ад, куда, по словам пророка Мухаммада, одними из первых проследуют завистливые ученые. Впрочем, никаким «ученым» Покровский никогда не был: всего лишь бездарный компилятор.

Получив ответ «товарища», Тарле понял, что в этой стране его юмор никто не оценит. Но, вероятно, он ошибался: у его «показаний», в которых фантастические «признания» перемежались с оригинальными для того времени мыслями о научном подходе к истории и об историческом образовании, был какой-то весьма серьезный читатель, оставивший

на его текстах свои следы красным и синим карандашами. Через пять лет красный и синий карандаши будут гулять по рукописи знаменитого «Наполеона», но там их принадлежность уже сомнений не вызывает: все цветные подчеркивания и пометки были сделаны рукой Сталина.

Косвенным свидетельством знакомства Сталина с материалами «Академического дела» является и эпизод, относящийся к концу 30-х, когда «вождь» имел беседу с Тарле и В. П. Потемкиным, дипломатом и историком (тогда первым заместителем наркома иностранных дел) по поводу подготовки «Истории дипломатии». Эта идея Сталина так вдохновила Тарле, что он немедленно устно набросал подробный план такого издания. (Впрочем, не исключено, что об этом желании Сталина Тарле узнал заранее во время какой-нибудь неофициальной встречи с «вождем» и подготовился к развитию событий.) Предложением Тарле Сталин был удовлетворен и, назвав его высококвалифицированной научной консультацией, выразил надежду, что Потемкин эту консультацию непременно оплатит. Эти слова «вождя» так поразили Потемкина, что он рассказал о них в «узком кругу», нарушив негласный в таких случаях обет молчания и не догадываясь, что в них, вероятно, отразился имевшийся в «Академическом деле» донос С. Рождественского, который и стал формальным поводом для ареста Тарле и в котором говорилось о том, что «Тарле всегда был… большим любителем денег, ради них он был готов на всё». Сталин мог запомнить сей пассаж, но едва ли шутил, говоря о плате: к подготовке «Истории дипломатии» он отнесся серьезно и, как свидетельствуют недавно опубликованные архивные документы, еще дважды — в 40-е годы — обсуждал с Тарле состав очередных томов этого издания. Отметим попутно, что созданная по идее Сталина «История дипломатии» в той форме, которую предложил Тарле, продолжает переиздаваться и в XXI веке.

А тогда, в конце 1931 г., возможно, благодаря тому, что в своем подлом письме Покровский, надо полагать, сам того не желая, напомнил ему о таком же сфальсифицированном «деле» Дрейфуса, Тарле, единственный из всех осужденных по «Академическому делу», официально отказался от всех своих показаний, объявив их вынужденно ложными, и стал ожидать «советского Золя». Однако, Золя ему не понадобился: решение о его возвращении из ссылки уже где-то было принято и опять-таки по понятиям, без всяких шумных процессов.

Отметим, что хлопоты Тарле имели благотворное влияние и на судьбы многих других осужденных по этому «делу»: годом раньше, годом позже они были возвращены из своих ссылок без поражений в правах.

Некоторые приписывают Сталину старинную «мудрость», гласящую, что «месть — это блюдо, которое нужно есть холодным». Думаю, что благодеяние «вождь» также относил к блюдам, которым следует дать настояться. И действительно, разве можно было позволить Тарле въехать в Москву и Питер из Алма-Аты на белом коне? Ведь это означало бы, что «органы», которые, по определению, «никогда не ошибаются», на этот раз ошиблись! Да и нужно было присмотреться к тому, как поведет себя историк, обретя свободу передвижения и действий в пределах клетки, именуемой СССР, среди «товарищей». Так началось постепенное приближение Тарле к человеку, которого он сам, как и многие другие, именовал Хозяином.

Возникает вопрос: почему именно Тарле? Ведь по «Академическому делу», кроме Платонова и Тарле, проходила целая плеяда известных профессионалов — М. М. Богословский, М. К. Любавский, С. В. Бахрушин, Б. А. Романов, чьи имена и до сих пор не забыты в исторической науке.

Ответ на этот вопрос, на мой взгляд, состоит из двух частей: почему вообще Сталину понадобился «свой человек» за пределами государственного аппарата, и почему этим человеком оказался Тарле.

Поиск ответов на эти вопросы неизбежно приводит искателя в уже упомянутую область предположений.

В качестве ответа на первую часть вопроса может быть предложена элементарная версия: «Сталин скучал». Обстановка в стране и в правящей «элите» в начале 30-х годов, может быть, полнее, чем в научных трудах и мемуарах, отражена в известном стихотворении Мандельштама. Вспомним, каким виделось поэту тогдашнее окружение Сталина:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей.

Устами поэтов, как и устами младенцев, глаголет истина. С помощью «тонкошеих вождей» и «полулюдей» (не будем здесь называть их поименно) Сталин к началу 30-х уже единолично управлял

огромной страной, ведя смертный бой с населявшими эту страну народами. Его оружием были голод, сеть лагерей, не оставлявших надежду на выживание тем, кто туда попадал, толпы палачей. Ежегодный апофеоз его войны был намного масштабнее верещагинского. Число жертв исчислялось миллионами, и это придавало «вес» и значительность существованию «вождя» — он ощущал себя исторической личностью (каковой он, естественно, и был).

Как известно, отпуска нет на войне, но как-то расслабиться время от времени все же хотелось, и король стал забавляться. Он посещал Горького, стараясь вести умные беседы с основателем беломорканального «социалистического реализма», с которым можно было поговорить о «высокой» литературе, помянув Гёте и еще кого-нибудь из великих: начитанности Сталину хватало, а его память сохраняла мельчайшие детали даже при беглом просмотре текста. Но Горький все же как-то сковывал его своей масштабностью и уже не зависящей от воли «вождя» мировой славой. И Сталин звонит Булгакову. Слушавшая этот разговор по отводной трубке и записавшая его Л. Е. Белозерская говорила мне, что у нее тогда же сложилось впечатление, что разговор не получился: Сталин явно хотел сказать и услышать больше, но почувствовал тот самый, описанный Достоевским, «надрыв» в настроении Булгакова, ограничился обещаниями «посильной помощи», и сближение не состоялось. Пару лет спустя «вождь» звонит Пастернаку и задает ему простой вопрос, искренний ответ на который мог бы решить судьбу гениального Мандельштама, но «небожитель» понес какую-то ахинею, и Сталин повесил трубку. Неудачной стала и более ранняя попытка «вождя» сблизиться с Бухариным; тот не пожелал образовать вместе со Сталиным недосягаемый Гималайский хребет («мы же с тобой Гималаи»), возвышающийся над всей партийной и беспартийной чернью, и, нимало не смущаясь, вынес эти горно-интимные мечты друга Кобы на обсуждение и осуждение в «партячейке», состоящей из всякого рода швондеров.

Все те, к кому приглядывался «вождь», не годились ему в единомышленники, а Сталину очень хотелось общаться с интеллектуалом-единомышленником, достойным такого «высокого» общения, конечно — с гуманитарием, поскольку «технарей» и без того хватало. «Академическое дело» вовлекло в свой сатанинский оборот целую плеяду таких интеллектуалов-гуманитариев, но в этой плеяде Тарле был, безусловно, самой яркой звездой. У него уже было завоеванное трудом и талантом высокое положение в мировой науке — за него хлопотали десятки видных ученых, культурных и политических деятелей Запада, его труды выходили за рубежом, даже когда он был в тюрьме и ссылке, и его научная репутация уже не зависела от личной судьбы. Не исключено также, что Сталин был знаком с его историографическим шедевром «Европа в эпоху империализма» — слишком много шума произвела эта книга в «марксистских» кругах, возмущенных дерзостью «несоветского автора» — «классового врага на историческом фронте» (отметим, что «Европа в эпоху империализма» стала первым научным исследованием, в котором нашел свое отражение геноцид армян в Турции). Не исключено и то, что Сталин был знаком и с яркой антибольшевистской публицистикой Тарле в газете «День» (Петроград) в 1917 г., в которой явно ощущались российские имперские симпатии и предпочтения историка, отвечавшие в определенной мере настроениям «вождя» в 30-х и последующих годах. Все это могло убедить Сталина в том, что из Тарле со временем может получиться интересный и полезный собеседник, лично знавший и общавшийся с Керенским, Михайловским, Плехановым, Милюковым, Пуанкаре, Брианом и многими другими, кого уже не «вытравить» из Истории.

Во всяком серьезном деле, однако, необходим испытательный срок. В данном случае этот срок измерялся пятью годами! («вождь» не имел привычки торопиться). Для Тарле 1932–1936 годы были трудными: он не был реабилитирован и не был восстановлен в Академии наук и, оказавшись без средств к существованию, был готов браться за любую работу. Но работодателей смущал его неопределенный статус «бывшего академика», и университетские кафедры были для него закрыты. Один из институтов «второго уровня» предложил ему прочитать курс лекций по истории колониальной политики западных держав. Он записал текст своих лекций и попытался его опубликовать, но эта книга навсегда застряла в издательстве, и ее беловая рукопись исчезла (в начале 50-х годов автор этих строк обнаружил «слепую» машинописную копию этого курса, и стараниями ученицы Тарле — Маргариты Константиновны Грюнвальд — книга была издана в 1965 г.). Библиография Тарле свидетельствует о том, что в 1932–1935 годах его единственной крупной печатной работой была биография Талейрана, написанная в виде предисловия к первому советскому изданию мемуаров этого дипломата. (Через несколько лет эта биография в дополненном виде станет одной из широко известных книг историка и будет неоднократно переиздаваться даже в XXI веке.) Такого числа «пустых» лет у Тарле не было даже сразу после большевистского переворота.