Т-щ Сталин и т-щ Тарле

Яковлев Лео

И лишь в 1935 году в непроглядной тьме тоннеля, в котором он оказался, появился слабенький лучик надежды в виде заказа на биографию Наполеона от возобновленной Горьким павленковской серии «Жизнь замечательных людей». Когда книга уже была сверстана, заведующий редакцией «ЖЗЛ» А. Н. Тихонов-Серебров поделился своими опасениями с Горьким (в письме 26 апреля 1936 г.): книга хороша, но слишком уж «раскованная». «Хозяин сказал мне, что он будет ее первым читателем. А вдруг не понравится?! Амба».

Появление и судьба тарлевского «Наполеона» окутана легендами.

Легенда первая: заказ на «Наполеона» был сделан по подсказке Сталина. Такие слухи, видимо, циркулировали в определенных кругах, иначе чем можно было бы объяснить слова Тарле в письме жене из Москвы 2

августа 1935 г.: «Страшно важный (может быть) разговор был, а может быть, и ерунда. Очень большие bonnets (бонзы, фр.) заинтересовались. В первый раз по такой линии… Думаю, на сей раз еще ничего не выйдет. Но — занятно».

Тарле очень любил повторять известную фразу Порфирия Петровича: «…Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» Я слышал от него ее несколько раз и однажды сказал, что к той Руси, в которой мы тогда жили, более подходит другое:

Мы все глядим в Наполеоны: Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно.

В 35-м же году перед Тарле стояла непростая задача: сделать своего «Наполеона» таким, чтобы он понравился всем и в том числе тому, кто тогда примерял к себе наполеоновскую треуголку. И сделал.

Легенда вторая: Сталин читал «Наполеона» до его выхода в свет и одобрил прочитанное. Об этом будто бы свидетельствуют его красно-синие пометки в беловой рукописи или верстке. Возможно, но этой рукописи я не видел. Косвенным подтверждением этой версии может служить тот факт, что Тарле пережил 10 июня 1937 г., когда одновременно в «Правде» и «Известиях» были опубликованы статьи «А. Константинова» и «Дм. Кутузова», содержащие разгромную критику «Наполеона», обвинения в фальсификации истории и в связях с «врагами народа» К. Радеком и Н. Бухариным, а также напоминание о сфабрикованном в конце 20-х «деле» «вредителя» Рамзина, в «кабинете» которого Тарле должен был занять пост министра иностранных дел. (Как известно, к «процессу Промпартии», он же — «дело Рамзина», Тарле не привлекался и в мифический «кабинет Рамзина» был «вписан» задним числом следователями-сюжетчиками, фабриковавшими «Академическое дело». Самого Рамзина Тарле не знал, и «встретились» они лишь однажды — в списке лауреатов Сталинской премии 1943 г.)

Легенда третья посвящена попыткам определить, что же делал Тарле во второй половине дня 10 июня 1937 г. после прочтения «Правды» и «Известий». По одной версии Тарле в тот же день сумел через кого-то попытаться найти защиту у Сталина. Эта версия, прямо скажем, сомнительна: не так уж широк был круг знакомых Тарле, которые могли бы в «незабываемом 1937 году» лично похлопотать за него перед «вождем». Собственно говоря, во всей «советской стране» с этой задачкой мог бы справиться только Горький, который в 1937 году хоть и находился поблизости от Сталина, но, увы — в Кремлевской стене. Согласно второй версии, Сталин, устроивший Тарле всё это «воспитание чувств», небезосновательно решил, что «клиент созрел», и, чтобы этот клиент не окочурился от страха, позвонил ему сам, поделился с пострадавшим своим возмущением наглыми выпадами ведущих советских газет и пообещал завтра же исправить дело, защитив обиженного. В этой версии всё стоит на своих местах. «Хитрый вождь-кавказец» разыгрывает элементарную трехходовую комбинацию типа той, с которой средневековые рыцари всех времен и народов завоевывали сердца своих дам: создать видимость смертельной опасности — выступить отважным защитником — обратить в бегство или уничтожить «врага». В полном соответствии с этой «формулой» на следующий день (!) в обеих газетах появились опровержения, реабилитирующие «Наполеона» и его автора. В пользу этой версии говорит и то, что мифические «А. Константинов» и «Дм. Кутузов» так и не обнаружились, и то, что «завтрашние» газеты «Известия» и «Правда» всегда уже были готовы накануне вечером, т. е. тогда, когда по первой версии Тарле искал свои несуществующие «пути» к Сталину (я сам неоднократно покупал завтрашние «центральные» газеты в Москве).

Происшествие с «Наполеоном» стало

преамбулой дальнейших уже личных взаимоотношений «вождя» с историком. Продолжилось это, регулируемое Сталиным сближение, письмом «вождя» от 30 июня 1937 г. Письмо это, неоднократно публиковавшееся после 1991 года, является «переходным» документом: в нем еще всерьез упоминаются неизвестные «тт. Константинов и Кутузов» и в то же время дается своего рода карт-бланш на будущее: Тарле предоставлено право ответить на критику «товарищей» в любой форме, в том числе — «в виде предисловия к новому изданию „Наполеона“».

Человек, не подвергшийся подобно Тарле многочисленным проискам и ударам «злодейки судьбы», стал бы носиться с этим письмом по всем «инстанциям», устраивая свои земные дела. Но Тарле очень любил Герцена, в том числе его гениальный исторический очерк «Император Александр I и В. Н. Каразин», опубликованный во 2-м выпуске «Полярной звезды» на 1862 г., в котором описаны взлет и падение незаурядного человека, слишком понадеявшегося на просвещенность, благородство и искренность самодержца. Не ощущая коварства царедворцев, Каразин своими благими порывами и советами, «как нам обустроить Россию», не замечая перемен в настроениях монарха, ускорял свой конец и изгнание из дворца. Для царской свиты этот конец был закономерным, а для Каразина — неожиданным, как для обманутого мужа известие о супружеской измене:

«Ничего не замечая, он явился к государю. Государь его принял с насупившимися бровями. Каразин стоял как пораженный громом.

— Ты хвастаешься моими письмами?

— Государь…

Но государь не дал ему ответить.

— Посторонние знают, что я тебе писал одному и никому не показывал. Ты можешь идти».

Вот и всё. Поэтому Тарле уложил это письмо в шкатулку и никому не показывал.

В 1953 г., уже после смерти «вождя», тетушка Леля (Ольга Григорьевна Тарле) раскрыла передо мной эту шкатулку. Я с трепетом взял в руки находившийся в ней автограф Пушкина, потом письма Льва Толстого и Чехова. Леля протянула мне письмо Сталина.

— Тоже ведь историческая личность! — сказала она, заметив отсутствие у меня интереса к этой бумажке.

Я взял его в руки, но прочитать не удосужился, да и если бы прочел, то ничего бы не понял: «приключения» знаменитого «Наполеона» в середине 30-х в России во всех подробностях мне еще не были известны. Знал лишь, что был какой-то шум и что всё кончилось благополучно.

После кончины в 1955 г. Евгения Викторовича и Ольги Григорьевны Тарле передачей государству архива историка занималась тетушка Маня (Мария Викторовна Тарновская). Я тогда не был в Москве и подробностей этого акта не знал. Но обратившемуся ко мне в конце 60-х первому советскому биографу Тарле Е. И. Чапкевичу (за рубежом жизнеописания Тарле вышли задолго до появления книги этого автора) я сообщил, что письмо Сталина Тарле действительно существовало, и так как оно в момент передачи бумаг Тарле в архив Академии наук коммерческой ценности не представляло, то, скорее всего, оно находится в архивном фонде историка. Там он его и нашел, а опубликовал уже в годы «перестройки» в период дозволенной откровенности — в 1990 г. (позднее собственноручный сталинский черновик этого письма нашелся в «архиве Президента Российской Федерации»).

Итак, «хвастаться» письмом «вождя» Тарле не стал, полагая, что если это письмо не случайно (а т. Сталин уже был известен как враг случайностей), то жизнь его наладится и без предъявления этой «справки». И расчет его оказался верен. Благие изменения в его жизни не заставили себя ждать: снятие судимости (понятие и юридический термин «реабилитация» в советском «законодательстве» в то время еще не существовали), назначение старшим научным сотрудником академического Института истории, восстановление в звании действительного члена Академии наук, бесперебойные приглашения на чтение лекций от престижнейших университетов, включение в состав различных престижных комитетов и комиссий (впрочем, не имевших в условиях тоталитаризма никакого влияния на ход событий в стране), просьбы от газетных и книжных редакций дать хоть что-нибудь для печати и т. п., естественно, с улучшением материального положения и бытовых условий.