Т-щ Сталин и т-щ Тарле

Яковлев Лео

Круг научных интересов Тарле начинает расширяться, но наполеоновская эпоха еще остается в сфере его внимания. Одну из глав своего «Наполеона», а именно — тринадцатую, он существенно расширяет, и через год она превращается в большую отдельную книгу — «Нашествие Наполеона на Россию», — увеличившую славу автора. Столь же благожелательно была принята книга о Талейране. Эти книги к давно уже обретенному им международному научному авторитету профессионала-историка (в те годы вышла еще одна классическая его монография — «Жерминаль и прериаль»), специалиста в области европейской истории добавили всемирную славу автора эпохальных исторических бестселлеров. В связи с этим и учитывая, что в этом очерке мне, его автору, часто приходится прибегать к вероятностным оценкам, позволю себе высказать еще одно предположение.

Западная Европа, как уже говорилось выше, внимательно следила за судьбой Тарле в начале 30-х. В основном «волновалась» Франция, но информация на «тарлевскую» тему, безусловно, проникала и в англоязычный мир. Вряд ли от западноевропейских наблюдателей ускользнули и кинематографические (по словам Вяч. Вс. Иванова) метаморфозы статуса и самого Тарле, и его книги «Наполеон». Тоталитарность советского режима ни для кого не была секретом, и все понимали,

что подобные метаморфозы происходят только по воле самодержца. На английский язык «Наполеон» и «Нашествие Наполеона на Россию» были переведены вскоре после их появления в России — соответственно в 1937 и в 1942 годах. «Нашествие» же, по воспоминаниям И. Майского, наряду с эпопеей Льва Толстого, стало одной из популярнейших книг в кругах английской интеллигенции. В те времена в числе английских читателей был человек, особо внимательно следивший за событиями в Советском Союзе. Его звали Эрик Блэр, в мире же он известен под именем Джордж Оруэлл. Он был убежденным социалистом и демократом и одним из самых непримиримых противников тоталитаризма, в том числе советского, за развитием которого он с прискорбием наблюдал. О глубоком понимании процессов, происходивших в советской империи, свидетельствует его публицистика. Не исключено, что в той идеологической чехарде, которая была затеяна в «стране советов» вокруг Тарле и его «Наполеона», он разглядел и ощутил скрытую симпатию «вождя» к великому французскому «узурпатору» и еще более укрепился в этом своем выводе, услышав во время войны (а тогда к словам Сталина прислушивался весь мир по обе стороны фронта), как «кремлевский горец» защищает славу Наполеона от посягательств на нее со стороны Гитлера (имеется в виду знаменитое высказывание Сталина о том, что Гитлер похож на Наполеона, как котенок на льва). И опять-таки вероятно, что, создавая в 1943–1944 гг. свою сказку «Скотный двор» и находясь под властью этих впечатлений, он назвал возглавлявшего этот коллектив домашних животных хряка не Чингисханом или Тамерланом, как это следовало бы по географическим соображениям (все-таки — Восток, господа), а именем западноевропейского героя Наполеона, придав хряку Наполеону все черты и повадки т. Сталина, а чтобы никто не сомневался в прототипе этого образа, включил в свою «сказку» несколько видоизмененные славословия советских одописцев из бывших дворян и простолюдинов:

Как Солнце на небосклон Взошел ты! Я видеть рад Спокойный твой твердый взгляд, Не ведаешь ты преград, Товарищ Наполеон. ……… Один ты в полночный час Не спишь, заботясь о нас, Товарищ Наполеон!

Покинем, однако, туманный Альбион и вернемся в сталинскую империю второй половины тридцатых годов, где Тарле на седьмом десятке лет приходилось осваивать новые формы существования. Именно к этому периоду относится начало его личных контактов со Сталиным, однако, помня о печальном опыте Каразина, о своих встречах с «вождем» он никому не рассказывает. В комментарии М. В. Зеленова к недавней публикации архивных материалов, относящихся к внутрипартийной дискуссии по статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма», есть такие слова:

«В 1938 г. было принято постановление политбюро о переиздании дореволюционной (с участием П. Н. Милюкова) „Истории XIX века“ под редакцией Э. Лависса и А. Рамбо. Большую роль в появлении этого многотомника сыграл Тарле, который каким-то образом знал позицию Сталина и отражал ее содержание в своих работах, в том числе и в „Истории дипломатии“ (1-й том был подписан в печать в 1940 г. и появился накануне войны) и в „Крымской войне“ (1941 г.)».

Вполне понятно, «каким образом» можно было так подробно знать «позицию Сталина» — только в результате неоднократных встреч. Да и вопрос о ценности «Истории XIX века» Лависса и Рамбо и о необходимости второго издания этого «буржуазного» труда вряд ли мог входить в компетенцию членов политбюро конца 30-х годов. Скорее всего, ранее это было решено на одной из личных встреч Тарле и Сталина, а уж потом «вынесено» на политбюро, куда беспартийный «буржуазный историк» Тарле никак не мог быть допущен.

Годы 1937–1941 были для Тарле годами материального благополучия. Он, конечно, не мог состязаться с теми, кого уже упомянутый Оруэлл именовал «литературными содержанками» (этот эпитет англичанин применил по отношению к А. Толстому и И. Эренбургу), но определенные возможности у него появились: были поездки на курорты, покупка дачи (или части дома) в пригороде Питера (потом безвозмездно отданной тем, кто там поселился в послевоенные годы), начало строительства дачи в Бзугу (теперь территория Сочи), оставшейся недостроенной, регулярная ежемесячная помощь старшей сестре Елизавете Викторовне, моей бабке, жившей в Одессе. Вот только о заграничных путешествиях, о милой Франции пришлось забыть. Как бы в память об этом невозвратном прошлом и в знак прощания с ним он в 1937 г. издает книгу «Жерминаль и прериаль», рукопись которой сохранилась в годы тюрьмы и ссылки, книгу, живо напоминавшую ему о французских архивах, парижских улицах, парижских кафе, где он отдыхал от своих архивных разысканий. Это — блестящее творение историка, и мне обидно за эту книгу, за то, что ее затмили книги наполеоновского цикла. Тарле тоже любил эту свою книгу, и ее второе издание стало ему утешением в очень трудном для него 1951 году.

Тогда же, перед войной, он как «особа, приближенная к императору», был, естественно, под негласным надзором. Много лет спустя Сергей Берия в своих воспоминаниях поделился с миром мнением батоно Лаврентия об историке:

«Глубокие знания истории он (отец. — Л.Я.) относил к большим достоинствам замкомиссара (т. е. зам. наркома иностранных дел В. Потемкина. — Л.Я.), которыми нельзя было пренебрегать. По этой же причине он собирался предложить историку Тарле дипломатическую карьеру. Но последний был кутилой и патологически ленивым человеком и отказывался от подобных предложений».

В этих словах отразились и своеобразная симпатия «нашего советского

Гиммлера» (как однажды назвал Берию Сталин) к историческим познаниям Тарле (а к людям сведущим в истории уважителен почти что любой кавказец), и непонимание его как человека. Полагаю, что одна только библиография трудов Тарле опровергает представление о нем как о «патологически ленивой» личности. Удивление Лаврентия вызвало нежелание Тарле, владевшего десятком иностранных языков и знавшего наизусть всю дипломатическую историю Европы, делать личную дипломатическую карьеру. Что касается «дипломатической карьеры», то одно только его невольное пребывание «министром иностранных дел» в придуманных чекистами «кабинетах» Л. Рамзина и С. Платонова и связанные с этим неприятные воспоминания могли навеки отвратить его от подобной деятельности. Но Тарле вообще по своему характеру не был «руководителем». Единственная административная руководящая должность в его жизни звучит весьма своеобразно и загадочно — «управляющий II отделением V секции Единого государственного архивного фонда», и занял он ее в голодном Петрограде в 1918 г., чтобы получать ежемесячную порцию овса или ячменя, или другого лошадиного корма, которым тогда большевистская власть потчевала интеллигенцию, ставшую для нее то ли «прослойкой», то ли подстилкой. Освободившись от этой должности по пришествии нэпа, Тарле до конца жизни — и до, и после получения «сталинского мандата» — администрирования избегал, не руководил ни институтами, ни даже кафедрами и так и умер «простым советским профессором» и «старшим научным сотрудником» Ленинградского отделения академического Института истории.

Превращение Тарле в глазах Берии в «кутилу» (что также не вредило в глазах кавказца репутации «настоящего мужчины») явно основано на донесениях «наружки». Дело в том, что в те предвоенные годы, к которым относится «характеристика» Тарле, сформулированная Берией, московской квартиры у Тарле еще не было, а все возрастающий объем московских дел требовал частых приездов и длительного пребывания в столице. Представить Тарле, готовящего себе скромный завтрак и даже просто кипятящим воду для чая, я, откровенно говоря, не могу. Следуя привычкам Серебряного века и своих последующих разъездов по Европе, он пользовался услугами соответствующих заведений, которые у большевиков стали именоваться «общепитом» или «системой общепита». Тарле рассказывал мне, что в те годы он предпочитал обедать в ресторане «Прага». Расположенный неподалеку от тогдашних университетских корпусов, этот ресторан в обеденное время становился своего рода профессорской столовой, где можно было встретить и нужных, и интересных людей и приятно провести время, и где, естественно, было полно соглядатаев и стукачей (в том числе, конечно, и среди профессоров). Тарле, пока его не одолели болезни, был не прочь и выпить рюмку-другую в приятной компании. Так он стал «кутилой», о чем, вероятно, был извещен и «вождь». Отголосок этой «секретной информации» прозвучал и в одном из анекдотов посмертной «сталинианы», в котором «вождь», принимая Тарле на ближней даче, пробует по своему обыкновению споить гостя (как «правду» это рассказывал большой любитель мистификаций, друг Тарле Евгений Ланн). Возможно, и такое было, и, если позволяло здоровье. Тарле мог и поддержать компанию. Все-таки в те годы ему еще было только чуть за шестьдесят, и лишь лет через десять все переменилось: вспоминая о том, как его в сороковых принимали флотские офицеры в Севастополе, он сказал мне:

— Представляешь, там каждое гостевое место за огромным столом фиксировалось граненым стаканом, заранее наполненным водкой до отказа — с мениском. Я, увы, мог только обмочить губы!

В порядке отступления от основной темы этого очерка — несколько слов о серии анекдотов, образующих «сталиниану». Такое наследие в истории человечества имеет в том или ином объеме всякая незаурядная или экстравагантная публичная личность, а в Сталине и незаурядности, и экстравагантности было в избытке. История знает и такой случай, когда собрание высказываний и рассказов о поведении исторического лица в разных житейских и духовных ситуациях стало священной Книгой. Я имею в виду Сунну пророка Мухаммада. Внимательным читателем Сунны был Лев Толстой, поручивший отобрать наиболее яркие всечеловеческие речения Пророка для одного из своих изданий, посвященных нравственному воспитанию людей. Микроновеллы, составляющие Сунну и именуемые «хадисами», отличаются от анекдотов, входящих в «сталиниану», «лениниану», «наполеониану» и т. п., не только более уважительным и серьезным отношением к тому, кого они описывают, но и степенью своей документальности, так как любой хадис состоит из самого предания, восходящего к Пророку, и из указаний на цепь передатчиков этого предания («иснад»), подтверждающую его достоверность. В анекдотах «сталинианы» «иснад», к сожалению, отсутствует, но все-таки, надо полагать, ни один из них не возник на пустом месте и имеет в своей основе какое-нибудь реальное происшествие, высказывание или ситуацию, информация о которых «дополнена», «исправлена» и расцвечена несколькими поколениями рассказчиков. И поэтому рассказ о совместной выпивке «вождя» и историка в подмосковном дачном уединении, скорее всего, не есть плод чьей-нибудь фантазии, хотя бы потому, что придумать такое, не зная о существовании личных взаимоотношений Сталина и Тарле, невозможно.

А потом была война. Сталин оставался в Москве, Тарле вместе с большей частью действительных членов Академии наук был эвакуирован в Казань. Но усидеть в Казани он не мог и почти непрерывно разъезжал с лекциями по воюющей стране, успевая при этом публиковать в газетах и журналах десятки патриотических статей, биографических очерков, посвященных выдающимся русским военачальникам. Все это совмещалось с серьезной работой над второй книгой монографии о Крымской войне (опубликованной в 1943 г.) и над отдельными главами очередных томов «Истории дипломатии». Никакие «хванчкара» и «киндзмараули» были в 1941–1943 годах невозможны, но в 44-м Тарле уже видят в столицах, и опять те, кто с ним общаются, замечают, что ему «каким-то образом» становятся известны идеи и взгляды Сталина. Правда, в 44–45 годах Тарле иногда позволяет себе говорить о том, как видят те или иные события «те, кто делают историю», а в Советском Союзе «делал историю», как известно, лишь один человек. И этот «делающий историю» человек в эти же годы тоже иногда ссылается на «мнение Тарле». Эти случаи фиксируются внимательными наблюдателями, и у них возникает впечатление, что Тарле являлся тогда «негласным советником» «вождя». (Некоторые из таких «наблюдателей» — Н. Хрущев, американский историк Г. Солсбери уже упоминались в биографических очерках, посвященных Тарле.)